Между тем парни тащили меня к развалинам и пели: «Наказ вы слу́халы, закон нару́халы, платытэ, гражданка, три рубли штраф!» Ту самую песенку, что мы распевали до войны: значит, парни были из нашего города? Во всяком случае, эти. А тот, главный, мог быть и присланным. Или из пленных.

Я оглянулся и заметил, что он идет за нами. Свернул свой аттракцион, а ведь его рабочий день только начинался! Но почему парни не выпускают меня из рук и с угрозой говорят:

— А ну паняй отсюда!

— Куда? — растерялся я.

— Куда знаешь! Не хочешь уходить? А что ты, падла, хочешь? Что ты привязался до честных людей? — говорил человек, от которого пахло самогоном. Он был мне знаком. Вчера вмешивался в игру, ставил тридцать рублей и выиграл. Он легко уступил место следующему желающему. Теперь он выдавливал вместе с запахом самогона:

— А ну, нареза́й отсюда! И быстро! А то хозяин придет, он тебе зеньки повыкалывает!..

— Я свой, ребята, свой! — только и мог я сказать в ответ и почувствовал, как краснею: так глупо это прозвучало.

— Свой? — засмеялся второй сопровождающий. — Свой, так не вой! Проиграл и чеши к мамке. Вопросов нет? Жалобы в письменном виде, на деревню дедушке! И не забудьте приклеить марку!..

Он толкнул меня в спину, и я растянулся на битом кирпиче. Руки и душу саднило. Я уже не ожидал ничего хорошего, когда из-за развалин показался Колька и заорал:

— Караул! Люди, раклы пацана пришивают! Спасите!

Раклами у нас в городе называли воров. Колька ворвался в пролом, попытался нанести боксерский удар одному из них, но парень оказался намного сильнее, да к тому же еще понимающим в боксе. Колька сразу переменил тактику: он мешал ударить себя и кричал ненатуральным тоненьким детским голоском:

— Убивают! Караул, убивают!

Ракло мотал Кольку из стороны в сторону, но ничего поделать не мог, второй бегал вокруг Кольки и норовил заткнуть ему рот. Но этого я схватил за ногу и не пускал. Парень прыгал, брыкался ногой и два раза угодил мне прямо в скулу. Было больно, но я понимал, что он не должен зажать Кольке рот, а то здесь, среди этих развалин, нас действительно «пришьют». Мой противник еще раз саданул меня ногой, боль как будто разорвала губу, и я готов был выпустить ногу, будь что будет, но в это время раздался голос над самой моей головой:

— А ну, киньте драться, скаженные! И чтоб тихо мне!

Это был сам хозяин «веревочки».

— Сгинь, тебе говорят! Мне такой громкой рекламы не надо! А мальчики тихо потопают до дому. Они ничего не видали, ничего не слыхали. Они честные мальчики, и все будет в порядочке. — Он говорил тихо, быстро и уже совсем не в рифму.

— Ладно! — сказал Колька. — Попадетесь вы еще!

— Пшел, фрайер! — озверел тот, от которого несло самогоном, и хлопнул по голенищу своего сапога ладонью, как выстрелил.

Колька кинулся бежать. Я тоже. При этом он оглядывался кругом и причитал:

— Смалились! Трое на двоих!

Когда мы вырвались на улицу и были уже далеко от опасных развалин, Колька сказал сердито:

— Как тебя угораздило?

— А тебя?

— Так я ж потом уже! Кинулся на выручку. Вижу: горишь!

— А на базаре зачем? Барыгуешь?

— Зачем? Честно товар приобретал. Для ларька. Все чин чинарем!

— Какую-нибудь старушку обдурил?

— А ты все такой же нежизненный, не с того конца все понимаешь! Мой ларек — спасение. Понял? Для пахана, паханши, сестренки…

— И Раи?

— Рая тоже человек! Поня́л?

— Знал бы ты!

— Не знаю и знать не хочу!

— А я и не говорю… Бесполезно.

— А ты полезный, да? Кому ты полезный? Родной мамке и то от тебя толку нет.

Я с горечью вспомнил, что только что проиграл мамины последние деньги. У Кольки под глазами залегли взрослые морщины. Совсем такие, как у Телегина. И так же щурилась моя близорукая мама.

— Еще увидим! — выпалил я, краснея.

— Кто увидит, а кто нет! Ты же с голодухи подохнешь или опять в историю влезешь. Это тебе не в школе на собрании речи болтать. Все вы такие, отличники, а как до дела, так куда там! Вали отсюда, пока тебя фрайера не догнали. Очень они не любят отличников. Понял?

Я шел домой, отряхивая с коленок розовую пыль. «Как на майдане, — горько издевался я сам над собой. — Тоже мне отряд имени Скабичевского! «Поня́л, поня́л»? А я ничего не понял! Колька говорит, что житуха всех научит. Видимо, всех, кроме меня». После истории с «веревочкой» я поклялся себе и матери никуда не лезть.

…И вот с чемоданчиком — влез! Правда, я внимательно оглядывался у здания школы, куда меня послал Телегин. Боялся снова оскандалиться. Школа была та самая, которую я знал. Рядом с немецким госпиталем. В ней больница. Здесь лежали наши русские, те, кого выбросили из клиники Арановича. Вспомнились слова Телегина про человека, который «такое наделал — волосы дыбом! Врач, между прочим!». Все здесь, как тогда, когда я утром бежал домой. Только, пожалуй, чуть почище. Но грязные газеты валяются на полу. Я понял: больных перевязывают газетами вместо бинтов.

— И цэ убэрэмо скоро! — сказала за моей спиною женщина — та самая, санитарка Федосьевна. Впервые я увидел ее стоя в подворотне, когда входили немцы. Потом здесь, в больнице. Она еще говорила, что я крови не видел. И назвала комиком. Говорила ни по-русски, ни по-украински — наша она или приезжая? Сейчас это уже было неважно, главное, что знакомая и что здесь нет немцев.

— Чамайдан кому прынес — Никыхворовычу разве?

И «хв» произносит, как у нас, вместо «ф».

— Какому «Никыхворовычу»?

— Тю, малахольный! Никыхворовыча не знае! Пошатнувся зовсим! Ты хоч свое призвысько знаешь? Га?

— Фамилию? Свою? — переспросил я.

— Свою ты можешь и не памьятать, а його — Никыхворовыча — должен знать! — строго сказала Федосьевна. И я вспомнил его фамилию — Глазунов. Сказал же Игорь Яковлевич: «Найдешь Бориса Никифоровича Глазунова и ему отдашь чемодан».

— Борыс Никыхворовыч — зав всей отделении. От хто! — продолжала поучать меня Федосьевна.

— Кто там еще? — сухой голос шелестел по перилам лестницы вниз так обыденно, будто этому «Никыхворовычу» каждый день приносят таинственные чемоданы.

Я посмотрел вверх и увидел того самого маленького человечка, которого на стадионе мы с Колькой приняли за школьника. То, что именно он оказался Глазуновым, меня не удивляло — «зав отделении» проводил эвакуацию больных из клиники, был связан с Телегиным: в полном хаосе намечался какой-то порядок. Не очень четкий, но все-таки порядок.

Через дыры халата, которые остались от карманов, Глазунов достал носовой платок. Достал и протер стекла очков. Зря протирал, потому что стекла были поцарапаны и через них, наверное, ничего не видно.

— Борис Никифорович? — спросил я на всякий случай.

— Ну да. Вы от Телегина? Проходите. — Он сунул платок в карман. Ботиночки на Глазунове были латаные и махонькие, как у школьника. А носик на лице едва заметный и розовый. «Если кровь отхлынет, он станет совсем восковым», — почему-то подумал я о нем, как о покойнике. Он пропустил меня вперед, я рывком втащил тяжелый чемодан и с ходу натолкнулся на стеклянную перегородку.

— Куда! Вы с ума сошли: там кабинет шефарцта!

Глазунов объяснил, что оба лечебных заведения — наша больница и немецкий госпиталь — находятся под началом главврача Рапперта. Теперь я окончательно все вспомнил: как он впервые был вызван к офицеру, который оказался шефарцтом, как тот поручил ему «эвакуацию», как он спешил. Безумием было перетаскивать больных волоком. Кажется, об этом враче говорил Телегин: «волосы дыбом!». У самого врача волос на голове не было.

Он положил на стол мой чемоданчик и щелкнул металлической застежкой.

— Господи, как вы это тащили! Тяжелая. Старинная.

Я заглянул через его плечо и увидел какие-то рычажки. Множество рычажков. Они откидывались, как прическа у циркового прыгуна, когда Глазунов нажимал на кнопки. Перед нами была пишущая машинка. Самая обыкновенная машинка! Я даже не успел огорчиться, как Борис Никифорович спросил меня: