Мы не могли взять его с собой, не знали, где мы будем жить сами. Потом, на оккупированной территории, я вспоминал Малика и радовался, что пес не остался с нами. Собака не умеет так приспосабливаться, как человек. Ко всему. Он может бросить животное, зарезать, съесть… Ему нужно жить, и он будет набрасывать удавку не собаке, не волку, не зверю, а себе, голодному, не врагу, а своему! Немцы уничтожали чужих, мы — своих. «Свои» полицаи были хуже немцев. Украинские. Но по городу разъезжали на низеньких лошадках в немецких галифе, подшитых кожей, и калмыцкие всадники. Шагали в баню солдаты русской освободительной армии — власовцы. Бывшие пленные, не пожелавшие подыхать с голода в лагерях…

А по соседству с нами поляк Юрковский кутил с немцами. Он, как и Федька, гулял с достатка от продажи штифеля. Он, как и мы с мамой, отправил в бараки жену-еврейку и дочь-полукровку. Он носил им пищу, но не посмел вывезти, как это сделали многие, в том числе и я. И выкупить не захотел, хотя имелись такие возможности. Он пил, гулял, а его вторая дочь уходила из дому в сопровождении лихих офицеров. Первую он в свое время не сообразил записать «как следует» — все хотел расстаться с нашим городом, с «быдлом», которое его окружало. Потом остался и новую дочь уже записал «нейтрально» — полькой. И все это после того, как в тридцать девятом в Варшаве он уже сдал еврейских родственников в гетто, знал, чем это кончается!.. Мог он написать донос? Вряд ли. Уж очень переживал развал своей семьи, чтобы рушить другую. Слишком сильно укорял себя за гибель жены и дочери, которые находились там же, где моя бабушка и тетя. Он приходил к нам пьяненький и добрый, приносил еду… Называл себя предателем… Чувствовал это, как я по отношению к отцу, про которого твердил заученную легенду, но знал правду. Страх за то, что будет, что случится с тобой, не с кем-нибудь, а с тобой лично, порождал предательство.

Вернувшись в родной город, мы с мамой отправились в свой дом, благо он находился недалеко от вокзала. Я нажал знакомую белую кнопку, и по всей квартире побежали привычные трели звонка. Интересно, где живет тетка, в своей маленькой или в нашей? Дверь отворил муж младшенькой, отворил, но цепочки не сиял:

— Вы с ума сошли! У нас же дети!

Я стоял на площадке, замотанный детским шарфом, но я был не в счет.

— Но решения еще нет, нет материалов! И не будет!.. — мама торопилась сказать эти жалкие слова: «материалов» не было. Но тяжелая мрачная дверь нашей квартиры захлопнулась.

…Мы сидели на косогоре у зеленых железных ворот. Мать замолчала, и стало слышно, как жужжал не то шмель, не то муха, огромная и жирная, прилетевшая оттуда, где находился отец… Зачем они строили такой высокий забор: он и так не убежит — сознательный!.. Чтобы осудить, следователю не хватает материалов. Восемь месяцев прошло, а их все нет!

— Ничего, найдем! — ответил маме человек, ведущий дело отца. Меня она за забор не повела, пожалела, как всегда.

— Что ты узнала еще?

— Он… сидит… с уголовниками!..

Раздавленное в пальцах яйцо падает на косогор, желтое с белым крошево — ромашка, которая не растет здесь: все вытоптано такими, как мы.

— Передала мыло…

У отца густая шевелюра, каким он будет, когда выйдет: лысым или седым? Я еще не знаю, что он не выйдет. Никогда.

— Господи, все зубы!..

О зубах я не подумал. Они у отца вставные. Собственные когда-то выбили петлюровцы. В эпоху реконструкции в специальной поликлинике, куда он был прикреплен, вставили золотые. Но однажды отец погнался за вором, который «стибрил» у женщины ридикюль. Последовал за вором один из всей толпы. Пыхтя взбирался по косогору — было ему уже за тридцать. Настиг почти у самого верха, схватил за ноги и не отпускал, пока не явились милиционеры. Все это время уркаган бил отца ногами, чтобы выпустил. Метил по рукам, по зубам!.. И попадал… Папа не выпустил преступника, но пришлось заказывать вставную челюсть!.. Врач вмонтировал в нее несколько золотых зубов. Для правдоподобия. Как было… Уходя в сопровождении милиционера, вор показал отцу грязный кулак и просвистел сквозь зубы:

— Смотри, гад, встретимся!..

Вот и встретились. Я представляю себе, как вставная челюсть стукается о дно грязной параши… Знал все это, но упрямо твердил:

— Пахан… Маханю…

Даже во дворе, где мы поселились у родителей «пахана», который нас бросил!..

— Там из-за одной… Ничего особенного!.. Так себе…

И конечно же про фото! А что делать, выходишь во двор — и…

— Так что «шерше ля фам»!..

Как будто в женщине здесь дело!.. Но я не хочу, чтобы меня, как Юрку Адренса, обходили стороной!..

— Разошлись официально, никаких претензий!

А что, если меня не примут в комсомол, все будут гадать: почему? За что? И догадаются в конце концов. Не так трудно догадаться. Скажут, наглая ложь.

— Фамилию я бы лично хотел оставить отцову… Иначе как-то не благородно!..

А благородно ночью сигать с третьего этажа, как мой двоюродный брат, которого хотели отдать в детдом, после ареста его отца, мужа маминой сестры? Моя мама сомневалась, что я смогу прыгнуть… Я, честно говоря, тоже. И потому, снова и снова:

— Так получилось, что пахан маханьшу!..

Маму можно было еще назвать «маханьшей», для достоверности рассказа чего не сделаешь!.. И опять про фото… который раз!.. Который день!.. Который месяц!.. Который год!.. Рассказали бы раньше — не поверил!.. Но вот же — из пионерии не вылетел!.. В комсомол вступил благополучно!.. Обманул!.. Всех… А немцев и сам бог велел. Хотя тут уже другая легенда… Знал, что сказать, что утаить. Привычка!..

— Пахан того!.. Пострадал!..

Это вранье бескорыстное: не стал я пользоваться отцовым несчастьем!.. Да и не мог: национальность подводила, нельзя было говорить. А я и не говорил. Молчал. Точнее, не упоминал, какое отношение имею к богу Элохему. Тем более что сам грозный Иегова приказал вслух его не называть. Я и не называл. А Дэвэл — цыганский, разрешал, и я говорил. Когда надо. Спасал до поры до времени… Спасибо, Дэвэл-дад!.. (Дад — по-цыгански — отец.)

Когда думал я о том, кто предал, написал донос, приснился мне снова сон про ракушку. Не в ту, первую, ночь, а через две или три… Мы с матерью все думали и думали: кто?.. Спал я в те ночи тревожно… И снова возникал перед моими глазами пустынный берег, песок, раскаленный на солнце… Чьи-то загорелые ноги наступают на ракушку… А мне так хочется раскрыть ракушку, разодрать ее пальцами… Как тогда, когда я посмотрел на тетю Зину… Это ее ноги раздавили ракушку… И раскрылась она, как челюсть с выщербленными зубами… Но так удобнее раскрыть ракушку, заглянуть внутрь… Обычно ракушка закрывалась по мере того, как открывались мои глаза — просыпался.. А здесь — ноги… Загорелые, стройные, притягательные… И опасные: раздавили ракушку, раздавили!.. А там, внутри, что-то мягкое, белесое… Выцветшее без света… Столько дней, столько лет!.. Комок слизи, вцепившийся в панцирь ракушки нот и всё!..

Я просыпался со стыдным чувством и оглядывался как вор: нужно было искать виновника наших, моих несчастий, а я вижу бессовестные сны!.. Однако сны оказались пророческими. Вспоминая тетю Зину, тетю Валю, Любку, Кригершу, Колькину «лебедь», я остановился на последней — у нее был резон желать, чтобы я исчез с ее горизонта!.. Я мешал ей!.. Так и решили.

— Вот это тебя и погубило! — сказал Телегин, когда он появился у нас в следующий раз. Мама всплеснула руками, а он продолжал:

— Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться. Смотрите, Лидия Степановна, написано черным по белому: «…большевики были против нормальной семьи, и сыночек не лучше, за отца!»

— Что вы, Игорь, про отца я же вам объяснила в прошлый раз!

— Правда для доносчика не имеет значения. Ему лишь бы избавиться от врага. В данном случае от Владика. А он помешал строить «настоящую семью».

— Во флигеле? С мещанскими расписными лебедями?! — скривился я.

— Это уж кто как любит. Тут ты неправ, молодой человек. — Телегин хитро посмотрел на меня, и я заметил, что улыбка у него обаятельная, хотя говорил он зачастую такое, с чем я никак не мог согласиться. Едва я привыкал к его «теориям», как он сам тут же опровергал их и говорил: «Все теории — мерзость!» Так ли он думал, как говорил? В этот раз он не был пьян, подобран, выбрит. И не разглагольствовал. — Итак, «вооруженный до зубов отец» и все прочее лишь для того, чтобы наверняка добить того, на кого написал донос…