Но мне нужно не водевили пересказывать, а излагать новый «ро́ман». Он, кажется, торопится, «мой» немец, — под дверью сидит куча людей. «Мой» — я не знаю даже его фамилии! Все называют «герр гауптман», я тоже. И как бы невзначай вставляю в разговор слово «цыган»: мол, у меня дедушка, так он!.. Гросфатер, филяйхт! Может быть!

— Цыгейнер!.. Ах, зо! — немец впервые удивился. Даже остановил вонючего унтера, который докладывал, что в коридоре ждут люди. Жестом мягкой руки приказал: пусть подождут! Затем прошелся по комнате и покачал головой: что-то вспомнил. Засмеялся тихо — на этот раз удивились мы — унтер и я: с чего бы это он? Но немец уже прижимался лбом к стеклу окна — пытался остановить смех. Сумасшедший? Нет, что-то придумал! Промокнул лоб о холодное стекло и приказал унтеру привести кого-то. Кого? Зачем, если у него под дверью толчется масса людей?

С этими немец разговаривает быстро. Выслушивая человека, стоящего перед столом с качающимся на нем как всегда пресс-папье, смотрит на меня. Улыбается.

И тот, кого привели на допрос, косится: что это у нас с немцем за переглядки. Лицо у человека в бобриковом полупальто темное, словно покрытое ржавым металлом. Как на ручных мельничках, которыми мы пользовались в оккупации — два куска железа, которые трутся друг о друга, перемалывая зерно. Этот человек изрядно «терся» жизнью. У него расспрашивает немец, что произошло ночью на «айзенбан»? Лицо человека белеет от капелек пота, которые расположились в оспинках. Он смотрел на немца и молчал. Пошел к двери, как только офицер прокаркал, что сам явится на «железный дорога» — он ночью видит «лючше за день»! У него глаза оборотня, и, видимо, человек с оспинками на лице хорошо знает, чем ему грозит посещение немца. Проходя мимо меня, он смотрит с отвращением: на гауптмана не рискнул, на мне «отыгрывается»!

4

Я глянул в окно, и сердце мое упало, провалившись сквозь пол кабинета, первый этаж, балки подвала. Из подъезда дома, выходившего во двор, унтер выгонял какую-то женщину с черной повязкой, надвинутой на глаза. Размахивая полами мужского пиджака, словно крыльями, она визжала на весь двор:

— За что, дарагой, знущаешься! За что?..

При этом «что» звучало, как украинское «шо».

Это была цыганка. Видно, местная, я знал: здесь водятся цыгане. Я так и подумал «водятся». Как про что-то чуждое, не совсем даже человеческое. Немец толкнул меня локтем:

— Ню, имеем цыгейнер! А?..

Между тем во дворе унтер толкал цыганку в спину и кричал:

— Ком, матка, ком!

Я понял: сейчас эту ведьму приведут сюда, в кабинет, и она скажет, что я не цыган! Вот что придумал вурдалак: поди знай, что у этого демона на все есть свои ухищрения.

— Не веди меня туда, гражданин начальник! — вопила цыганка. — Лучше давай я тут тебе погадаю, служивый!

Унтер тянул ее за рукав, а она упиралась, проявляя необыкновенную силу:

— Не веди! Я тебе, дарагой, погадаю: счастливым будешь!..

Она пыталась схватить руки унтера, удержать их, а он настаивал:

— Ком, матка… Ком!.. Шнель!..

Но цыганка кричала, будто не понимала, что происходит:

— Всего адин кусочек брот!.. Айн кусочек, и все тебе скажу, ничего не утаю!.. Вот ей-богу!

Он о своем, она про свое:

— Кусок брот — совсем задаром! Всего кусочек!..

Дурочка? Хитрованка? Ведьма?

Немец, не отрываясь от стекла, сказал мне тихо:

— Это есть твой матка, одер швестер, сестра? Одер твой цыгейнер гросмутер: бабушка?.. Одер медхен? О! Цыгейнер! О!..

Он брезгливо повертел пальцами перед моим носом, сопровождая свои жесты ругательствами, вроде «дерьма» и «сброда».

— Такой умненький киндер, такой шайзе ро́ман сказал!.. Ах, какой глюпий ро́ман!.. Иди камера и думай андерен[68] умный роман…

Немец помахал унтеру пальцами, и тот стал заталкивать цыганку обратно в погреб. Ее тоже держали отдельно ото всех. «Вэлыкэ цобэ!» — как говорят у нас на Украине. Большой человек! Цыганка перестала наконец канючить и юркнула в свое убежище, словно ящерица исчезла, махнула напоследок подолом длинной юбки. Немец все еще пожимал плечами, качал головой и повторял, указывая на двор: «геснидел» — сброд.

Значит, он не хочет смешивать меня с «геснидел»? Выходит, это я — «вэлыкэ цобэ». Для него, немца! Понял это и человек в железнодорожной форме: посмотрел на меня с презрением. «Что я сделал такого?» — как говорили у нас в школе. Немец внимательно проследил, как мы с железнодорожником посмотрели друг на друга, и вдруг подмигнул. Мне? Или ему? Наверное, мне: вот, мол, что такое логика природы — он, немец, возится со мной, а свой презрел! Кто же тут волк? Действительно, железнодорожник глядел на меня с «ржавой», как все его лицо, непримиримой ненавистью.

Потом, у себя в камере, я много раз вспоминал фарс, в котором играл роль простака. Попросту говоря, дурачка, недоумка. Придумал историю с цыгейнер, знал же, что могу попасться, попадусь, но вот же — бормотал про дедушку! Как-то само собой получилось. И ведь правду сказал, а настоящая цыганка бог знает что молотила языком! Как у нас говорили: ни в склад, ни в лад, поцелуй кобыле зад! Нацеловался!.. Ее, такую дурочку из переулочка, даже не довели до немца, — так она заговорила унтера. А полным дураком оказался я. Он, немец, доказал, что я трус, ничтожество, готов отказаться от себя, лишь бы выжить. Спасти свою жалкую жизнь! Небось железнодорожник не станет выдавать себя за другого, хотя перед ним оборотень в ночном виде: когда немец не дремлет, не благодушничает, попивая кофеек. И правильно он меня, этот рябой, «презрел»!

Рябой!.. Цыганка!.. Геснидел — сброд!.. Это немец так на них смотрит… И я… Он — «ржавый», она — недоумка!.. А каков я в их глазах? Дурачок, который надеется на снисходительное милосердие упыря!

С немцем это понятно, но и цыганка оказалась чужой. И человек, похожий на запорожского родича моей матери, оказался, как за стеклом, посторонний, чужой, враг! Тянуло сердце, будто к нему прицепили тяжелую гирю… Лучше бы мне умереть, исчезнуть с лица земли! И никто не поможет. Тот железнодорожник презирает, а Колька далеко, за стенами моей крысоловки.

По соседству цыганка. Когда меня вели по коридорам, я представил себе схему дома и понял, что ее камера рядом. Так и оказалось, потому что на следующий день я услыхал ее верещанье под окном. Я подумал, что ее ведут к «моему» немцу, но унтер с полицаем остановились во дворе. У меня от сердца отлегло: значит, разоблачение откладывается!

Полицай велел цыганке погадать пану немцу. Унтер только поддакивал: «Гут, гут!» — и обещал брот киндеру. Про какого «киндера» шла речь, я не понял: не про меня ли? Может, они все-таки решили, что я ей не чужой? Так или иначе, с цыганкой меня все равно сведут. Я и боялся, и хотел этого: «сработает» — с меня будет снято главное подозрение, то самое, на котором чокнулся мой немец.

Цыганка во дворе что-то бубнила, унтер хохотал на весь двор, из чего я заключил, что «начальства», в том числе и «моего» немца, на месте нет. Полицай тоже вольничал. Когда цыганка, хлопнув рукой по картам, пропела что-то про короля червей, он просто захлебнулся от восторга:

— Так пан, он и есть король червей! Раз вона нагадала соби червового, то нехай червовый ей и… того!.. Пан — гут мужик!..

И даже позволил себе похлопать пана по спине. А унтер переспрашивал, что предрекает ему цыганка, и лопотал:

— Гут!.. Будет брот фюр киндер!.. Будет брот!.. Будет…

Полицай хлопал немца по спине:

— Гут, гут!

И кричал, «шо зараз приведёть того киндера».

Я даже отпрянул от окна, но полицай нырнул не в мой подвал, а в другой, где содержали цыганку. Послышался визг, я снова прильнул к решетке и увидел, что по двору вертится волчок: красный, зеленый, желтый. Это была девчушка в пестром платьице, на котором красные, зеленые и желтые полосы смешались. «Волчок» с визгом кружился по двору: обрадовался воле. Она кричала бессмысленно и торжествующе: «ла-ла-ла!» И болтала руками, будто играла мячиками на резинках. До войны такие мячики продавали у нас китайцы.