Все это значит, что я тоже как бы «чокнулся». Никакая она не ведьма, и не старая! Когда снимает свои «хустки» — платки, можно увидеть ее черные, словно набриолиненные волосы. Над утиным носиком пробор, тонкий и ровный, открывает белую кожу, будто под цыганской «шкурой» таится еще одна — чистая. На щеках, рядом с пятнами грязи растекается яблочный румянец, который сходит на нет у самых ушей. В крошечных раковинах припухлости от сережек, которые, видимо, совсем недавно вырваны. Немцы с полицаями постарались или сама спрятала драгоценности? Вообще кажется, что «ведьма» нарочно задирает «спидныцю» — юбку — чуть не на самую голову, чтобы закрыть лицо. Неважно, что из-под юбки высовываются коричневые «ведьмацкие» ноги, глаза надежно спрятаны. Ей все видно. Смотрит и как бы не смотрит. Тоже, наверное, хитрая! Хитрая, лукавая, а привлекает! Чем? Ничего такого в ней, чтобы мне нравилось, нет. Черты лица резкие, брови и рот тонкие, худая, костистая — все пугает, отталкивает! И притягивает…

Оттого что ведьма? Или потому, что выставляет ноги из-под юбок? Доступность не только отталкивает, но и нравится. Мне уже хочется, чтобы «ведьма» вновь появилась у моего окна и плюхнулась на землю всей тяжестью своего плотного тела… И пусть она не закрывает ног, когда я тайком гляжу на нее из своей камеры.

А она и не закрывает. Даже когда из своего окна высовывается немец и машет вялой рукой:

— Уберите ее, закройте!..

А цыганка высовывает лиловый длинный язык. Мне неудобно перед образованным немцем и радостно, что есть на свете человек, который не боится «оборотня». Наверное, потому, что сама ведьма? Так играть с полицаем и с немцем, меняться в секунду, становиться то противной, то старой, то привлекательной может лишь ведьма. А она озорует вовсю. Когда немец, махнувши рукой, убирается в глубь кабинета, цыганка бросает ему свое любимое словцо:

— Ракло!..

Я вспомнил, по-цыгански это хитроватый русский и украинский парень, парубок. Не только цыгане бывают хитрющими, гаджё — тоже. А гаджё — это все остальные, кроме цыган и евреев, у которых своя цыганская кличка — «биболдо». Вот. Как бы объединяются эти две нации против всех остальных, которые зовутся гаджё. И разъединяются. Биболдо — значит «без креста». Нехристь. И тут злоба людская нашла лазейку, выделила. А так все, кроме цыган, — гаджё. В том числе и немцы.

И «мой» немец. Было страшно ожидать его допросов, жутко представлять себе, откуда он возвращается по утрам, куда отбывает вечерами. Я просыпался, когда передо мной являлись эти белесые глаза с гнойным оттенком на белках. Камеры в бывшей сберкассе всё пополнялись, едкий запах нота, прокислой мочи, гноя плавал в жарком летнем воздухе. Иногда хотелось наступления диких холодов, чтобы все вокруг вдруг замерзло и перестало смердеть!

Да, «мой» немец был одним из тех, кто набивал эти камеры людьми и опустошал их. Но после истории с цыганкой сказал мне, что полицай им лично «предупрежден». И не нужно беспокоиться, когда он уводит девочку для кормления — ничего плохого с нею не случится. Он, немец, позаботился об этом, зная, какой это гаденький народ — полицаи. Из деревни, привыкли спать с кем придется. У них, у немцев, на этот счет строго!

Тогда я понимал не все из того, что говорил мне немец, да и не стал бы он мне все подробно докладывать относительно их немецких порядков. Потом уже я узнал, что наряду с красными нашивками — «винкелями» — у политических, в концлагерях существовали и лиловые, и фиолетовые, и черные. Я, естественно, тогда не мог понять значения слова «перверситет», но про черный винкель у «извращенцев» кое-что усвоил. Немец не просто ханжил, не одобрял извращений. Он всю ответственность за судьбу невинных детей возлагал на «политических извращенцев» — тех, кто напрасно сопротивляется настоящему немецкому порядку и «сует палец под колесница, который вынужден давить вся рука!» Они вынуждены! С зверьми нельзя разговаривать иначе, чем по-зверски.

Когда я излагал ему один из своих близких к правде «романов» про то, как нас задержали в селе, он сказал, что в русском селе живут не люди, а коровы. Потому что при Советах не они доят скотину, а их доят. И выставил навстречу моим возражениям руку: люди стали подобны стадам. Даже хуже, чем стадо: от коров можно взять молоко, от кур — яйца, а что можно взять от бедных русских мужиков, которых силком сгоняют в колхозы! Только евреи и цыгане, которые как раз и есть настоящие скоты, ускользают из стада. Все перевернуто кверху ногами: люди превращены в скот, а скот вообразил себя людьми!..

Тут немец сел на своего любимого конька. У них, немцев, юдэ и цыгейнер изолированы, чтобы они, не дай бог, не «эксплуатировали честных немцев». Немцы не пожелали работать на тех, кто сам ничего не производит. Они, немцы, могут дать сколько угодно «мильх унд беф» — молока и мяса, но только для себя! А в России, где когда-то бефстрогановы валялись на каждом шагу, не стало мяса и молока! Юдэ и цыгейнер все растаскали!

Что мог возразить парнишка, который не видел иной жизни, чем Советы, и другого хозяйства, нежели колхозное? Бефстрогановы подавали в каждой столовке, но это, как утверждал немец, были уже не те бефстрогановы, что при графе Строганове, а так — пародия! И про то, как и что ели «графья», ничего толком не знал юноша, сидящий перед немецким аристократом в маленьком глухом городке, где графы и князья никогда и не появлялись. Он не мог понять того, как юдэ и цыгейнер, которые «водились» в России не в таких уж значительных количествах, могли уничтожить все, что когда-то производил многомиллионный народ! Получалось, что места графов Строгановых заняли цыгане и евреи.

Немец соображал, что это чистая нелепость, но у него был заранее подготовленный ответ на все вопросы. Цыгане и евреи не уничтожают «продукт», а вносят в стадо русских брожение, с помощью которого все и разлагается: они вроде бацилл. А цыгане — те просто микробы! Грязная нация, которая разворует все, что произведут другие, дай им только волю!..

Я слыхал, знал, что цыгане воруют, но не предполагал, что это носит такие вселенские масштабы. Дело не только в мясе, дело в принципе: кто производит продукт, в чьи руки попадет распределение его? Тут цыгане и евреи и перехватывают инициативу. Обе нации подвижные, обе «распыляются» по всему свету и конечно же оказываются у кормушки. А когда уничтожали людей тысячами и миллионами, когда их ликвидировали, кто хлебал из кормушки? Или те, кто ликвидировал, сам не ел, только следил за тем, чтобы не жрали те, кому не положено? И когда в его доброй Германии с давних времен князья имели право на ликвидацию цыган, так это только потому, что пруссакам было нечего есть!..

Немец не слушал меня, он засыпал. Глаза прикрывались белыми, как у курицы, веками. Он бормотал что-то сквозь зубы — оборотень, сатана, нечистая сила, готовящаяся к ночному шабашу… И парня уводили в его камеру, напитанного легендами. Легенды!.. Легенды!.. Легенды, скрывающие правду, хотя по виду такие правдивые! Разные бывают легенды, в том числе и такие, как рассказала мне тогда «ведьма», — цыганские. Страшные. Потому что цыганку перевели в камеру к мальчику. Юноше, парню, впоследствии мужчине. Так приказал немец.

По легенде, здесь должна начинаться сказка о Руже и Вайде. Только там Ружа в конце концов собирает любимого по кускам, а здесь — неизвестно, кто кого. И в отличие от сказок, каждый старается оказаться на месте того, кто собирает. Иначе — тебя будут собирать! Последнюю сотню лет слышим мы и читаем (скажем, тех же Друца и Гесслера) страшные сказки, получается, что цыгане народ такой, нация!

Нет! Не нравится мне эта ваша столичная жизнь (городская), жизнь лучше у нас, в поле. Счастливее! Нынче здесь, завтра там… далеко, далеко… Ночуем где в лесу, где — у реки… Не забыть мне своих юных лет, когда я босым хаживал за водою, собирал сухой хворост в лесу. Принесу, бывало, к шатру — тут наш серый стоит, привязан к телеге. Дядя сложит костер, разведет огонь, ноем песенки… Прелесть!.. Спим — на перине… Наутро, как только засветит солнышко, запряжем серого, садимся в возок и едем по деревням. Мы с теткою, с мешками за плечами, заходим во дворы — просить… многим гадаем; дядя даже занимается лошадьми мужичков, берет барыш… Славно!..