Положив голову на руки и зажмурившись, чтобы яснее представить былое, я вдруг услышал песню, которую любил напевать по пути в ночное:

— Юркович! — раздался внезапно на весь класс голос Малко, напоминавший скрежещущий крик сороки.

Я точно ото сна пробудился. Прекрасное видение растаяло, и передо мной оказались стекла очков, а за ними злые, глумливые огоньки.

Я неуклюже встал в ожидании учительского вопроса.

— Вы можете сказать… — Малко повернул голову к окну — в очках его отразился луч осеннего солнца — и снова впился мне в глаза. — Вы можете ответить, какую роль играют грунтовые воды при закладке промыслового сада?

Я охотно кивнул. Для меня не было ничего проще. Об этом я сумел бы рассказать действительно даже со сна. Я по собственному опыту знал, что, если лето удается засушливое, то яблоки осыпаются прежде времени.

— Вода… — начал я не совсем уверенно, ибо другое, понадобившееся русское слово не приходило мне на язык. — Без воды яблоко не способно…

— Как вы выразились, Юркович? — переспросил с повышенным интересом Малко. Он произнес слово «вода» именно так, как я, — с ударением на первом слоге.

Не подозревая подвоха, я повторил с тем же ударением: «Без воды…»

Учитель довольно, будто попробовал нечто очень приятное, улыбнулся… и в классе как бы по сигналу поднялся громкий хохот.

Я съежился, щеки у меня горели, точно каждый в классе подходил и плевал мне в лицо. Лишь мой сосед, Алексей Давиденко (а может, и еще кто, позади меня), опустив голову, безмолвствовал; стиснув на парте большие, обожженные солнцем руки, с искаженным от болезненного стыда лицом, он, казалось, готов был сорваться с места и что есть силы грохнуть кулаком по парте.

Малко поднял руку и, дождавшись тишины, обращаясь ко мне, подчеркнуто учтивым голосом сказал:

— Вода у нас не говорят, Юркович. Н₂O — это водá, а не вóда. Это известно у нас каждой бабе, когда она стирает белье. Садитесь.

Проклятый Малко! Как же он надо мной на глазах у всех поглумился! Я склонился на парту, подпер голову, ладонями закрыл пылающие щеки. Нечто подобное случилось со мной в Саноцкой гимназии, когда бледнолицый лощеный баринок обсмеял мое мужицкое происхождение. Но там я отплатил за обиду, дав ему почувствовать, что такое удар русина, а в этом случае… что я мог поделать? Лишь стиснуть зубы, чтобы не разрыдаться…

— Слышь, Василь, — вдруг донесся до моего слуха шепот Давиденко. Я чуть отвел ладони и увидел наклоненную ко мне голову товарища. — Не горюй. В батраках у этих клятых богатеев похуже достается.

Я знал, что еще до вступления в Гнединское училище Алексей батрачил, и потому легко поверил, что он говорит правду.

— Не падай духом, — вполголоса повторил Алексей. — Водá или вóда, все одно этому Малко всыплем того и другого. — И чтобы окончательно развеять мою тоску, закончил нашими, от меня же, наверно, услышанными галицийскими словами: — Бічме, Василечку, все буде файно[26].

Звонок в коридоре оповестил о конце урока. Алексей первый бросился к дверям и, как только преподаватель покинул класс, тут же их захлопнул.

— Эй вы, подлизы малковские! Поднимите-ка руки, кто тут насмехался над Юрковичем! — закричал он на ребят, шумно поднимавшихся из-за парт. — Молчите? Так знайте же: кто будет подлащиваться к Малко и вместе с ним смеяться над Юрковичем, тому придется испробовать силу вот этого физического коромысла! — И Алексей погрозил своим увесистым кулачищем. — Что, согласны?

Ученики замерли, ошеломленные смелым вызовом Алексея.

— Я не смеялся! — откликнулся «философ» Викторовский, самый высокий в классе. Он подошел к плечистому Алексею и, точно желая придать тому силы, стал с ним рядом. — И вообще, — от волнения то и дело поправляя очки, заговорил он, — вообще это подло и недостойно порядочного человека!

— Я тоже не смеялся! — с места подал голос Антон Кайстро, смелый, напористый в работе паренек, и сразу же направился к дверям. — Не советовал бы вам, ребята, заниматься подобным свинством, — сказал он, встав бок о бок с Давиденко и Викторовским. Подбористый, красиво сложенный, с сильными руками, он вчера на школьной ферме укротил норовистого жеребца, и теперь можно было подумать, что собирается воздать должное тем, кто смеялся надо мною.

За Кайстро потянулся Герасименко, потом еще кто-то, еще… У меня уже складывалось впечатление, что не наш, а другой какой-то класс потешался надо мной и что глумливого хохота вовсе и не было, а под конец этого странного собрания я смог убедиться, что никто здесь мне, галицийскому лемку, не желает зла.

Я вышел из класса умиротворенный. Покончено с одиночеством. Мое лемковское произношение неожиданно помогло мне найти среди учеников настоящих друзей и сторонников.

В субботу после уроков ученики освобождались от обязательных хозяйственных работ и вольны были распорядиться своим досугом до понедельника. Это была самая приятная долгожданная пора — субботний вечер, а за ним — воскресенье. Через воспитателя — учителя гуманитарных дисциплин Полетаева — законоучитель Григорович требовал, чтобы учащиеся посещали службы и проповеди по субботам и воскресеньям в местной сельской церкви — замаливали грехи, которые натворили за неделю. Одни, слабодушные и богобоязненные, подчинялись этому приказу, подавляющее же большинство учеников чувствовали себя на полтора дня вольными казаками и не думали оглядываться на запреты, хотя поп и пугал ребят снижением оценок по закону божьему.

В субботу, после обеда, хлопцы, предоставленные самим себе, развивали бурную деятельность. Они мылись в школьной бане, прихорашивались, приводили в порядок одежду, штопали, зашивали и меняли белье, наряжались в вышитые рубахи, натирали мелом пуговицы и «золотые» агрономические значки на форменных тужурках, старшеклассники к тому же, вооружившись бритвами, выбривали начисто пух, появлявшийся за неделю на юных щеках. Словом, большинству парней было не до церкви. Кто увлекался музыкой, снимал с гвоздя инструмент, начинал его настраивать, и вскоре обширная, разделенная толстыми арками спальня полнилась мелодиями самодеятельного оркестра; любители театра собирались где-нибудь, в классе, репетировали монологи классических драм; когда была готовая пьеса, выходили на сцену, которую обычно устраивали в столярной мастерской; книголюбы, или «философы», как их уважительна прозвали в школе, которые даже на работе завзято спорили насчет любопытных мест в прочитанных книгах, — те стучались в квартиру Николая Владимировича Полетаева и вместе с ним отправлялись в библиотеку, самую крупную ценность Гнединской школы.

Были и такие, кому не терпелось открыть свое сердце какой-нибудь из сельских девчат, — те обряжались в полную форму с блестящими медными пуговицами и земледельческой эмблемой (колосистый сноп пшеницы на серпе) и по шаткой кладке через реку Волчью отправлялись на село, чтоб успеть оттуда вернуться до обхода воспитателем спальни.

Ни у Алексея Давиденко, ни у Василя Юрковича не было ни формы, ни тех наипрекраснейших на свете существ, которым не раздумывая можно отдать все, даже свое сердце, и потому Алексей еще в постели, до звонка, предложил Василю пойти с ним в его родную деревню Романки.

— Не так уж далеко. Пятнадцать верст. Пройдем степью, увидишь, какая она красивая осенью. — И шутя добавил: — Настанет время, и ты меня в свои Карпаты поведешь.

— Если бы, — вздохнул Василь. — Нынче снилась мама. Упрекала, что не пишу. На фронте, говорят, дела наши плоховаты.

— В Романках и про фронт новости узнаем.

— Разве там больше читают газеты?

— Нет, газет там не читают. Сами фронтовики правду расскажут. Раненые и калеки возвращаются. Есть что послушать.