Расцвела, как вишенка в розовом вешнем уборе, распустилась Нюшка. Не было пары статней да дружней, вся округа завидовала. Трех лет не прошло, наглядеться друг на друга не успели, — кончилось Нюшкино счастье. Слово в слово помнит Улита письмо сержанта Кудинова: «Мы еще в эшелоне условились, если с одним из нас что-либо произойдет… Жестоко отомстили врагу за смерть командира. Будем мстить и еще — до Берлина, до самого логова!»

И Улита поверила, все поверили. Не поверить этому было нельзя. Это ведь не Хасан, не «запруда у мельницы». Теперь от моря до моря полыхали города и сёла. До Москвы, до Волги.

Вот и вдова Анна Дымова. И это в двадцать пять лет! Ну два, ну три года можно реветь, а они ведь каждый на десять лет старят. А потом? Да неужели уж она в поле обсевок? Неужели только для этого и родится человек, чтобы по ночам рвать зубами подушку? Не от живого мужа к другому сбежала! Жить- то каждому надо хоть маленько по-человечески. Ну, посудачили бабы — эка важность! А любую из них возьми, коснись бы такое? И чем плох агроном? И тоже один. Не пропойца какой-нибудь, не бабник. Нет, не худа желала Улита Анне! Ну, не такая, конечно, жизнь, как за первым мужем, да всё есть к кому притулиться в непогожую ночь. А теперь и одной и другому еще горше. И опять Улита тому причиной.

— Проститься пришла я, — хватаясь за горло и торопливо перебирая пальцами пуговицы на кофте, шепотом заговорила Улита, — в твоем злонесчастье я кругом виновата! Беспутная, потаскуха-баба. Ударь меня, Аннушка, тряпкой поганой. По роже. Не молчи только! Чую, не свидимся больше… А хочешь, съезжу к нему? Вот пригоню на место скотину, деньги есть у меня. Возьму и поеду. Город-то у меня записан. И адрес Семен узнал у Николая Ивановича. Хочешь?

— Не выдумывай. Не плети на себя напраслины, — так же шепотом ответила Анна. — Неизвестно еще, кто из нас чище. Ты с Семеном живешь без укора, у меня — вон оно, в зыбке!

Улита сунулась в колени Анны, захлебываясь и вздрагивая всем телом.

Анна молча гладила ладонью по тугому плечу Улиты. Без вздоха, без бабьих всхлипов. А потом упала на шею Улиты тяжелая и горячая капля. Одна, другая, враз несколько…

К вечеру в тот же день заглянул к Анне Андрон. На крылечке потрепал за льняные косички Анку-маленькую, сутулясь, шагнул в избу. Приподнял ситцевый полог зыбки, погрозил толстым пальцем коротконогому глазастому Степке и потом уже грузно опустился на лавку:

— Здравствуй, хозяюшка! Мир да довольство дому сему.

— Спасибо на добром слове, — промолвила Анна.

— Я по делу к тебе, Екимовна, — без обиняков начал Андрон. — Дарье нужна помощница на скотном дворе. В поле ты не работница с сосунком-то своим, а тут оно недалече. Вот и пришел. Хочешь — скотницей запишем, хочешь — на место Улиты определим. Только тут хлопотнее: два раза на дню на приемный пункт молоко возить надо. Думай.

— А с трудоднями как?

— Как и у Дарьи: полтора трудодня.

— Когда выходить-то?

— А это тебе Дарья всё как есть растолкует. У нее и подойник получишь, одёжу. Сапог вот еще не купили, а к осени-то обуем. Ну, будь здорова.

Андрон взялся за ручку двери, потоптался возле порога и добавил, словно бы между прочим:

— От Егорки письмо пришло. И этот нашелся. Тоже в плену был. В Крыму объявился. И сразу — в часть. Про всех спрашивает. И про твоего тоже. Отписал ему Николай-то Иваныч.

— А про меня? — сорвалось у Анны.

— Больше всего ему это интересно! Ты небось думаешь, что только про тебя и разговору в каждой избе? Приедет сам — разберетесь! Если он человеком остался — поймет.

— Убьет он меня, дядя Андрон.

— А я тебе говорю: поймет! Сиди вот тут больше, в четырех-то стенах, не то еще в башку-то втемяшится. Не про это сейчас думать надо. Двое их у тебя, и обоим ты — мать. Смотри-ка, на кого ты похожа стала! А ну занеможется, на кого их оставишь?

Андрон помолчал, сурово поглядывая на Анну. Но суровость эта была отеческая, и у Анны влажно заблестели глаза.

— А я бы так рассудил, — продолжал Андрон. — Вернется хозяин, скажи ему: вот, муженек, видишь, что получилось? Сам выбирай. Нужна я тебе — бери и этого. Не приблудный он, не в канаве сделан. А я — какой была для тебя, такой вовек и останусь… И не вздумай реветь, знай себе цену!

С тем и ушел; проскрипели в сенях половицы. Анна долго стояла посреди избы. Осмотрела углы, потолок, вспомнила, что с того самого дня, как уехал Вадим Петрович, не брала в руки тряпку. Паутина висит с потолочин, труба закопчена, и занавески на окнах желтые, в пятнах. На полу — где валенок, где еще что. И кровать не прибрана, на столе посуда немытая.

— Да чего же это я в самом-то деле? — вслух проговорила Анна. — Ну-ка, Степушка, сядь!

До полуночи мыла, скребла, стирала. Крутым кипятком окатила стены, проскоблила ножом доверху, подмазала свежей глиной, забелила печь. Протерла цветы на окнах, отутюженные занавески вздернула, на стол — полотняную скатерть, полотенце расшитое — к зеркалу. До того умаялась, что уснула на лавке. И посветлело в избе, потолок словно выше поднялся, перестал давить, из открытых окон свежестью потянуло.

Дни становились жарче, у Красного яра зазвенели косы. На заре старик Мухтарыч выпускал коров из лесной загородки. Хороши нынче травы на лугах и на выгоне, у коров бока крутые. И помощница у Дарьи работящая, лучше Улиты. Та всё время на кого-нибудь да ругалась нехорошими словами. На Дарью кричала и даже на Андрона, а эта совсем не такая. И девчонка у нее хорошая, а мальчишка и того лучше. Другой раз Анна приносит сынишку с собой, и он копошится себе на дерюжке в шалаше Мухтарыча. Такой маленький, и ни разу не пискнет. Толстый такой мальчишка, руки и ноги как ниткой перетянуты, а на голове, как у гусенка, — пух.

Мухтарыч любит маленьких ребятишек. С ползунком можно поиграть соломинкой или пощекотать его за ухом, как котенка; с большим надо уже разговаривать. Ему нужно вырезать камышовую дудку, научить свистеть, можно рассказать старинную сказку. Большой всё понимает, и разговаривать с ним надо умно. Маленький пусть играет. Молчит и тянет в рот ногу — значит, здоров. Пусть старается, — это тоже работа. А если большой начинает баловаться, его надо учить. И правильно сделал учитель, что надоумил школьников работать в поле. Меньше гнезд разорят в лесу, меньше штанов да рубашек порвут на сучьях. Ребятишки растут, им силу свою девать некуда. Зачем ее тратить зря.

Вот Андрейка у председателя — этот уж сам работу видит. Чаще других приходит на поле. Наверно, будет начальником. Он уже сейчас как бригадир. Когда надо было полоть пшеницу, Мухтарыч сам видел, как Андрейка привел целую кучу школьников, отсчитал каждому по три рядка, а себе взял пять, и первым дошел до другого края поля. И еще приходил не раз, и всегда этот парень брал себе больше рядков, всегда шел передним.

Когда стали косить траву на лугах, пшеница у озера колос выбросила. Густая, ровная, и колос толщиной в палец; никогда такой пшеницы не видел Мухтарыч. И горох был хорош на школьном участке, и греча. Наверно, поэтому и приехал сюда большой начальник из города. На машине приехал. Из нее выскочил Андрейка, потом сам Андрон, учитель и еще один человек в зеленой гимнастерке, а из деревни по берегу озера, обгоняя друг друга, бежали школьники.

Был полдень, коровы лежали в тени под деревьями. Мухтарыч набросил на плечи бешмет, завязал ворота загона, пошел посмотреть на начальника. Может, умное слово скажет.

Это был Нургалимов. Он, как с большим, разговаривал с Андрейкой; Андрон и учитель молчали.

— Ну, и какой же ты думаешь получить урожай? — спрашивал секретарь райкома у школьника. — Вас учили, как на корню подсчитывать?

— На корню — это еще полдела, — помедлив с ответом, проговорил Андрейка.

Андрон даже крякнул при этом, а учитель подмигнул Нургалимову.

— Молодец! — похвалил Андрейку секретарь райкома. — На весах в амбаре точнее получается. Так, что ли?

— Правильно.