Совсем одна.

Быть может, плачет там, свернувшись в дрожащий комочек, и зовет папу, срывая голос. И никому нет дела до нее, никто не утешит, не поможет, не спрячет, не защитит. Что маленький ребенок может противопоставить ангелам, уверенным в своей правоте, в священности своей миссии? Ничего. Даже если она умрет, они заберут ее сердце, а тело бросят на корм амфисбенам, охраняющим подземелья. И маленькой мишке больше не на кого надеяться, кроме своего отца. Некому верить, некому доверять. Некого ждать.

Он осторожно ступил лапой на обледеневший у берега камень. Когти царапнули лед, Берингард покачнулся, удерживая равновесие, глубоко вдохнул и медленно ступил на следующий камень.

Воды горной реки обжигали кожу, мех замерзал кольями. И только когти клацали по камням и льдинам, лапы изредка проваливаясь в воду. Берингард терпел, стиснув зубы, старался думать о том, как на другом берегу разведет костер и, укутавшись в шкуру, будет греться. Но сильнее мечтаний об огне была ярость. Становилось тепло от одних только мыслей о том, как он одному за другим отрубает головы Верховному Магистру, возглавляющему Имагинем Деи; Изабель, закрывающей на все глаза и как будто не видящей практически ничего, что не касается подготовки ее охотниц и ангелов; Нойко — как воплощение самой сладкой мести императрице. Уж у Верховного Магистра детей нет, да и будь они — он и их отправил бы на растерзание ангелам, а то и сам бы занялся созданием крылатых совершенств. Хотя нет, сперва Нойко, потом Изабель. Она должна на своей шкуре почувствовать, каково это — терять любимого ребенка. И она это почувствует. Все почувствует! Все! Крылатого исправит секира!

Задумавшись, он ухнул по колено в воду, лапу тут же свело. Попытался вытащить, но лед сковал со всех сторон, и сколько Берингард ни тянул, изо всех сил упираясь в камни и отталкиваясь другой ногой и руками, только сильнее мок и тут же замерзал. От ударов кулаками ледышки затрескались, от ножей расползлись неровными скользкими глыбами. И когда он почти выбрался, камень под рукой сдвинулся, увлекая за собой под воду. А хлынувший поток накрыл с головой, выбивая из легких воздух.

Берингарда уносило сорвавшимся течением. Шкура намокла и вместе с секирой тянула ко дну. Но медведь упрямо греб к берегу скованными морозом руками, думая только о маленькой Берси. Болезненные удары о камни уже переставали ощущаться от холода, сводило все тело. Казалось, замерзали даже легкие, нахлебавшись воды.

А противоположный берег встретил его крутым отвесным спуском. Ни забраться, ни ухватиться — ни вступов, ни камней, ни корней. Река уносила все дальше, волоча его вдоль высокого берега, будто дразнила — вот земля, вот спасение, но не достать. Ухватишься, только подумаешь, что вот, все, сейчас выберешься — влажная рыхлая земля развалилась под руками, а вода смыкалась над головой.

Когда Берингард понял, что выбраться он не сумеет, а в глазах стремительно начало мутнеть, до угасающего сознания донесся теплый девичий голос:

— Эй, речка! Отдай мне свою добычу!

И река поглотила его целиком.

***

Открыв глаза, Берингард увидел перед собой небо. Сумерки сгущались, ночной холод щипал нос и пальцы, заставляя проснуться.

Медведь медленно сел, посильнее укутался в шкуру и, поджав под себя лапы, огляделся.

В нескольких метрах громко шумела река, сбивая ледышки в громоздкие кучи у камней порогов. Ей вторил лес, поскрипывая и завывая от ветра. Ничего необычного, кроме того, что берег был другим. Берингард непонимающе замотал косматой головой, пригладил волосы за уши и зажмурился изо всех сил. Но когда открыл глаза, все осталось по-прежнему.

Он ясно помнил, как собирался перейти реку вброд с того, другого, берега на этот. Помнил, как оступился, задумавшись. Помнил, как его унесло течением. Помнил, как пытался выбраться на отвесный берег.

Но не помнил, как выбрался.

Однако он был на нужном берегу. Сухой. В шкуре. И с секирой в полуметре от руки. И вот это в голове не укладывалось. Где-то на грани воспоминаний был голос, женский, приятный, как будто даже теплый. Но больше ничего в памяти и не осталось. Смерть над ним сжалилась? Померещилось? А может, здесь и в самом деле кто-то был? Даже если и был, даже если не померещилось — никакая женщина не смогла бы вытащить его на берег. Не говоря уже о том, чтобы высушить одежду — даже источника огня рядом не было.

Берингард торопливо поднялся, вернул секиру за спину и бросился к самому берегу, надеясь найти хоть какие-то следы.

Но их не было. Ни оленьих копытцев местных жительниц, ни тоненьких выдриных лапок, ни заячьих следов. Да что там, не было даже следов его самого. Он будто вдруг оказался метров за пять от берега, не касаясь при этом земли. Разве что вся дорожка от него к воде была мокрой. Река вынесла, но ведь она не могла.

Верь или не верь, но факт оставался фактом — он перебрался на нужный берег целый и невредимый. А как и почему — не самое важное. Кивнув своим внутренним сомнениям, медведь направился в лес, на ходу сверяясь со звездами. Но их быстро заволокло черными тучами, и оставалось только шагать между деревьями, стараясь не оступиться, и поглядывать вокруг. Голый весенний лес явно не мог спасти от дождя, стоило поискать хоть что-то для убежища. Быть может, деревья удачные, чтобы растянуть на них шкуру, и спрятаться под ней.

Подходящих деревьев не нашлось, зато невдалеке показался холмик маленького грота — если согнуться, то можно залезть и спрятаться.

Дождь хлынул мгновенно, и Берингард, подхватив полы плаща, поспешил укрыться в найденном убежище. Сел поглубже и, подобрав лапы, откинулся всем весом на камни. Положил секиру перед собой, отряхнул капли с меха на плечах и довольно выдохнул. Грот уж получше шкуры будет! Да еще и в ливень такой вперемешку со снегом. Мерзость.

Одно плечо неприятно упиралось в острый ледяной камень, но другое чуть скользило, будто по налипшей земле. Берингард задумчиво обернулся и ковырнул ногтем стену. Действительно земля. Свежая. Ковырнул еще, пытаясь понять, что она делает в пустом гроте посреди леса. Специально будто здесь прилеплена. Целый кусок потянулся за пальцами и повис на плотной паутине. Медведь такое уже видел однажды на фестивале, что проводил округ Быка — люди Паучьего клана так маскировали входы в свои землянки.

Логика подсказывала, что лезть в паучье убежище более чем чревато. Вот только Олений округ был слишком неподходящим пристанищем для таких созданий. Они сюда никогда не захаживали, предпочитая уютные норы и паутинные гнезда в родном округе. Да и неужели он, Медведь, с каким-то Пауком не справится?! Чушь. И Берингард принялся откапывать вход, ловко орудуя ножом.

Когда земля обвалилась окончательно, обнажив крутой спуск из ступеней, укрепленных паутиной, Берингард на мгновения задумался. Если бы Паук и впрямь был в своей норе, давно бы вышел, не дожидаясь, пока его гость соизволит раскопать вход. Значит, Паук на охоте. Может, тревожить его покой не стоит. Говорят, они плетут нити, которые передают им, когда кто-то до них дотрагивается. Тогда лучше уходить побыстрее.

Изнутри не было слышно ни звука, только теплый лиловый свет просачивался с самого дна. Такого Берингард не видел в своей жизни ни разу и, подобрав секиру, неспешно пригнувшись, он принялся спускаться.

То, что предстало перед глазами, он не сразу смог даже осознать. Ходы под гротом расползались сетью, и все они были пронизаны паутиной. Странной, необычной паутиной. Она широкими нитями оплетала все вокруг, где-то утолщаясь, сужаясь, разветвляясь. Она пульсировала, словно сосуды, качающие кровь. Насыщенно горела лиловым, окутывая все вокруг приглушенным светом. Берингард осторожно ступил в первую же комнату, удивившись, как стены поглощают звуки. Огляделся в полумраке.

В комнате раскачивались паутинные гамаки, подвешенные под потолком. Но когда Берингард подошел ближе, понял — не гамаки, а скорее свертки. Осторожно приподнял один из них, пытаясь понять, есть ли что-то внутри. Паутина прилипла к пальцам, ослабли канаты, тянущиеся к углам наверху и связывающие сверток с сетью и другими свертками. Он был немного тяжелым, явно не пустым. А через паутину и кожу ладоней отчетливо чувствовалось сердцебиение.