Но главным делом жизни оставалась книга о русском быте и живом слове. В 1932 г. Иванов с полным правом мог написать известному библиографу И. Ф. Масанову: «Главная работа — собирание бытового острословия и древнего скоморошьего эпоса. Собирание материалов производится более 28 лет. Труд закончен для издания» (ЦГАЛИ).
Значительная часть этого обширного труда лежит сейчас перед читателем.
Во всей своей долголетней и многообразной историко-этнографической деятельности Е. Иванов никогда не был научным работником обычного типа.
Возникшая в юности страсть коллекционерства шла рядом с научными занятиями и насквозь пронизывала их. Начав изучать старинные ткани, он создаст коллекцию русской парчи, заинтересовавшись русским пряником — за многие оды соберет огромное количество вяземских, тульских, московских, медовых, «одномедных», сахарных, сусляных, заварных, сырцовых, клюквенных, мятных, ржаных, печатных, вырубных, лепных, расписных пряников (коллекция была съедена в годы войны); исследуя лубок — образует одно из лучших в стране собраний русских лубочных листов. О его находках писали газеты (например, о том, что в лавке старьевщика он обнаружил восемь эскизов М. Врубеля), о его коллекциях знали специалисты. В его собрании, например, был старинный «гудок», одно описание которого, сделанное собирателем, чрезвычайно ценно для историков русской народной музыкальной культуры: «Кузов и гриф его, с мало выделяющейся, отклоненной взад головкой, сделаны на одного куска дерева, без склейки, причем первый выполнен по системе долбления. Форма инструмента овальная, усеченная снизу, сильно напоминающая народную домру Вятской губ. Выдолбленную часть кузова прикрывает прикрепленная на 4-х деревянных штифтах, толстая выстроганная доска с тремя голосовыми отверстиями. Подставка на ней для струн отнесена очень близко к месту их подвязки на обыкновенный толстый деревянный шпенек и сделана из согнутого и перекрученного бечевой можжевелового прута. <…>В этом экземпляре, имеющем три струны, поражает ширина грифа, говорящая за то, что владелец его обладал исключительной мощи рукой и длинными пальцами, позволявшими при игре не стесняться расстоянием между струнами». Впоследствии некоторые его коллекции пополнили государственные хранилища: собрание листовок и газет — Музей Революции, исключительную по полноте коллекцию афиш выступлений Маяковского — музей поэта в Москве.
Второй особенностью Е. Иванова как исследователя-этнографа было то, что во всех своих штудиях он прежде книжного материала пытался найти живых представителей данного социального уклада, той или иной профессии, даже, казалось бы, совершенно уже исчезнувшей.
Так, изучая скоморохов, кроме вполне «академически» собранного (впоследствии) огромного материала он отыскивал последних живых представителей вымершей профессии. Всех людей из фольклорного прошлого: гусляров, скоморохов, вожаков медведей, сказителей, ложечников — можно было встретить в квартире на Тверской, в доме 28, где сам ее эксцентричный хозяин прожил более полувека и которая многие годы была «открытым домом». Как вспоминает дочь Иванова Л. Е. Семенова (р. 1908), иногда ее отец принимал своих гостей лежа в гробу, который ставил посреди своего кабинета. В пьесе Иванова «Вечное» в сцене «Пещера доисторических людей» предполагалось участие двух удавов. Их дрессировкой занялся сам автор; театральная юмористическая пресса долго на разные лады склоняла этот факт.
Круг знакомых и диапазон его общения с людьми самых разных профессий и сословий был необычайно широк. Среди его приятелей была такая колоритная личность, как художник-декоратор императорских театров В. С. Внуков, знаток жизни рыб и рыбной ловли; старший брандмейстер ярмарочной пожарной команды А. Ф. Красавин (в бытность Е. Иванова начальником вольной пожарной дружины), «футурист жизни, русский йог» Владимир Гольцшмидт, математический вундеркинд Володя Зубрицкий, цирюльник и парикмахер В. Л. Лукин, «последний факир» Д. И. Лонго (1872–1977), ресторанный повар и самоучка-драматург Я. Дьяков. В редакцию его журнала за многочисленными пернатыми приходил ухаживать «доктор птиц» с Трубной площади Игнашка, бывший домовладелец; одно время к Е. Иванову ходила целая группа обитателей ночлежек (в конце концов они его обокрали). На одной из фотографий рядом с ним запечатлен известный авантюрист граф Н. Г. Тулуз-Лотрек-Савин, бывший корнет гвардии, а потом британский и американский подданный, карточный игрок и шулер, театрал; судился за оскорбление царской фамилии, одно время выдавал себя за потомка болгарских царей и «претендовал» на болгарский престол и т. п.
И конечно, старики. Интерес к ним он пронес через всю жизнь. Меж его знакомых было множество людей, родившихся в первой половине XIX в., а один из них, фельдфебель Зорин, бывший будочник, был участником войны 1812 г. Этот старый солдат, писал Е. Иванов, «с гордостью готовился к выступлению на юбилейных торжествах в память Отечественной войны и поражения Наполеона. На груди его красовалось восемнадцать крестов и медалей, а в память бытности старшим будочником сохранял он нарукавные нашивки. От него мне удалось много почерпнуть для своих бытовых записей».[23]
Волга и Заволжье, Нижний Новгород, где до двадцати шести лет прожил Е. Иванов, долгие годы были как бы заповедной территорией старого русского быта, песен, обрядов, старинных ремесел. Нижегородские купцы, бывалые люди, старики-мастеровые, мужики — посетители его двоюродного деда, П. Г. Суслова, ходатая по крестьянским земельным делам, — вот круг людей, хорошо знакомых ему с детства. «Люди, люди всех видов, состояний и возрастов, — вспоминал позже Е. Иванов о родном городе. — Грузчики с „ярмом“ для таскания тяжестей и железным крючком на веревочном обрыве, матросы буксирных пароходов в клеенчатом картузе, воры; просто бездомные и не могущие найти заработка; опустившиеся до последней степени, с разбитым до ссадин и кровоподтеков лицом, простоволосые проститутки; спившиеся мастеровые; холодные тверские сапожники — и фартуке, с сумкой через плечо и железной „ногой“ на деревянном шестике».[24]
При самом первом знакомстве с работой Е. Иванова во всем ее объеме в памяти сразу всплывает имя его земляка — замечательного писателя и знатока поволжского и заволжского быта, жизни старообрядцев, купцов, крестьян, мелких торговцев, ремесленников — П. И. Мельникова (Андрея Печерского). Материал в какой-то мере совпадает, но сразу видны и отличия, которые и говорят о своеобразии подхода Иванова. Мельников-Печерский, как и ученые-фольклористы, особое внимание уделял, так сказать, празднично-игровой стороне жизни крестьян. Он подробно описывал колядки, купальские игры, свадьбы, крестины, в его романах мы найдем десятки подлинных песен, бывальщин, заговоров. Вспомним хотя бы замечательные по выразительности образцы «вещбы», вложенные в уста знахарки Егорихи в романе «В лесах», или «наговор» Дарьи Сергеевны в романе «На горах». Собственно ремесла и связанное с ними слово интересуют Мельникова-Печерского уже гораздо меньше.
Е. Иванова в первую очередь как раз интересует ремесло, повседневный труд народа. Исходя из положения, обоснованного в трудах выдающихся русских ученых Ф. И. Будлаева, А. Н. Веселовского, И. И. Срезневского, А. А. Потебни, А. А. Шахматова: история слова — это история народа, его жизни и быта, Е. Иванов рассматривает слово вместе с бытовыми реалиями, предметами повседневного обихода, постоянно окружающими человека на работе и в частной жизни, вместе с конкретными трудовыми ситуациями — как сказал бы языковед, в единстве лингвистических и экстралингвистических характеристик. Его книга — своеобразная энциклопедия ремесел, многие из которых навсегда исчезли. Выразительно и живописно изображает Е. Иванов процесс работы людей самых разных профессий. Вот, например, как точно и наглядно описывает он (во второй части) труд обечников, или обечаечников, — мастеров по изготовлению деревянных ободьев для сит и решет: «Спилок осинового дерева по кругу делился и распиливался на шесть „горбушин“, которые помещались в жарко натопленную печь, отвечавшую по размерам общему количеству заготовленного материала. Здесь дерево „запаривалось“, „томилось“, или „нежилось“, в продолжение десяти — шестнадцати часов, в зависимости от его сорта и крепости. Размягченные от тепла „горбушины“ дерком разделяли на „лубы“ или пласты; вбивая в делаемые им углубления клинья, „кляпки“, таким путем окончательно раздирали его на части. Пластины „приравнивали“ ножом, „стригли“, ровняли их края и основательно прочищали скобелем, утоньшая в концах. Первая заготовка пластины вновь поступала „на томление в вар“, т. е. опускалась в кипящую воду особого, помещавшегося возле печи, чана и „мучилась“ над „пылом“. Троекратное повторение процедуры окончательно размягчало их, и каждая пластина в отдельности перегибалась на „мялке“, т. е. на укрепленном в стояках бруске, имевшем два сквозных, соответствовавших ширине пластины, отверстия, из которых одно было несколько уже другого. Вводя в более широкое всю пластину, утоньшенные концы ее закрепляли с двух сторон в свободном прорезе, догибая их впоследствии руками, сортируя и „бунтуя“ или увязывая в десятки».