По мысли Е. Иванова, все эти явления относятся к скоморошеству, которое он понимал очень широко. «В моем труде, — писал он в предисловии 1934 г., — я разбиваю скоморошество на зрелищное и бытовое. К последнему, в числе иных форм, относятся выкрики рыночных, бродячих и оседлых торговцев, старавшихся использованием принципа чудаческих выходок и разговоров усилить обороты своего дела и устанавливавших этим путем свою связь с профессиональным скоморошеством. В этот же разряд жизненного оригинальничанья и выявления природных способностей к меткой характеристике какого-либо лица и обстоятельства я ввожу всякого рода балагурства, чудачества, острословные народные и обывательские афоризмы-болтушки, „говорки“, „срамословие“ и проч., записанные большей частью в провинциальном старом обществе или с голоса шумливой, многолюдной улицы».[43]

В последние годы то и дело вспыхивают дискуссии о языке. Диспутанты защищают самые разные взгляды. Одни — пуристы — призывают оградить язык от любых новшеств и освободить от уже употребляющихся в нем не предусмотренных современной литературной нормой слов. Стоящие на противоположной позиции призывают «разрешить все» и крайне обижаются на авторов словарей, упорно ставящих против некоторых слов пометы «разг.», «обл.» или «простореч.».

Предмета для спора, в сущности, нет. Нормативность словарей, разумеется, сохранится, и пометы в них останутся. Но это совершенно не значит, что все слова и выражения, которые выходят за норму (не принадлежат к кодифицированному литературному языку), являются речевым материалом второго сорта. Живое, просторечное, профессиональное, диалектное слово обогащает наш разговорный и письменный литературный язык, придает ему яркость и красочность — и именно тем, что слово это ясно ощущается говорящим и слушающим как выходящее за обычные рамки и сфокусировавшее в себе образную энергию нации, Оно огромный неиссякаемый резервуар, из которого черпали и черпают писатели и ученые, журналисты и ораторы — все члены общества, ибо средь них нет таких, кому не приходится говорить.

При разноте позиций все, радеющие о судьбах родного слова, сходятся на том, что нынешний «среднелитературный» язык очень усреднен, невыразителен. Особенно остро чувствует это самая эмоционально активная часть общества — молодежь. Отсюда ее настойчивое стремление найти более выразительные эквиваленты к общеупотребительным нейтральным, «пресным» речениям. Это не ново: такая тяга издавна была у школяров, бурсаков, студентов (языковое «буршество»). Беда в другом. Так называемый молодежный жаргон очень неразборчив и берет из любых речевых источников с повышенной экспрессией, включая «блатную музыку».

Книга Е. Иванова показывает, что огромные залежи речевой остроты, свежести, образности находятся совсем в другом месте. И быть может, на Север нужно ехать не за прялками, но чтобы послушать живую неповторимую речь рыбаков, вязальщиц сетей, лесорубов, охотников, плотников, балясников, мастеров-лодочников. Коллекционируя прялки, монеты, бисер, самовары и другие предметы старины, многие часто не подозревают, что самой величайшей национальной ценностью является слово. То самое слово, которое они ежедневно слышат из уст своей бабушки или маляра, объясняющего про «купорос», или тетки, продающей кислую капусту на рынке.

Хочется думать, что книга «Меткое московское слово» обратит читателя к собиранию и бережному хранению его — к тому, чем всю жизнь занимался ревнитель и собиратель русского слова Евгений Платонович Иванов.

А. П. ЧУДАКОВ

Обстановка жизни, условия существования, трудовые процессы, наконец, индивидуальное мировоззрение, творят те речевые формы, которые мозаично разбросаны по всей массовой разговорной словесности.

Каждой среде, каждой профессии, каждой местности были свойственны в дореволюционной России свои выражения, образные характеристики и острые слова. Но никто так не усовершенствовал свой язык, никто не ввел в него столько новых, самобытно сотворенных определений, как рабочий и крестьянин. Их словарь — один из самых многогранных и ярких по своей меткости и красочности. В этом убедило меня многолетнее последовательное собирание типового острословного словесного материала среди разнообразных специальностей и классов. Я проследил фразеологию рабочих города, кустарей провинции, разнотипных торговцев рынка, нищих, мелких служащих, чиновников, правонарушителей, бродячих скоморохов, уличных комедиантов и т. п. Мое собрание оказалось пестрым, но это лишь небольшая частица того, что должна сохранить в своих архивах история быта. Да и само собирание образных форм речи представляло значительную трудность. Приходилось довольствоваться результатами своей скорописи и иногда отказываться от крайне интересных и ярких материалов.

Всю свою работу я разбил на несколько частей, снабжая речевые записи более или менее подробными очерками, дающими возможность заглянуть в интересные для исследователя и вместе с тем безвозвратно ушедшие в даль прошлого уголки старого профессионального быта.

В Москве с давних пор существовал специальный птичий рынок, по воскресным дням, располагавшийся на Трубной площади. Пестрота посетителей этого рынка конкурировала с Сухаревкой. Продавцы птиц отличались оригинальной манерой говорить с покупателями, причем часто вводили в свою речь элементы острословного характера. Запись их говора представляла, само собой разумеется, значительную трудность, тем более что людей с карандашом и блокнотом в руках птичники не переваривали, называя их «газетчиками», от которых, кроме «критики», не жди ничего путного. «Того гляди и базар от них закроют», — ворчали некоторые из них. Помимо всего, в каждом «газетчике» подозревали скрывающегося члена Общества покровительства животным, которых, за их протоколы, не забывали при случае поминать особо крепкими словами. Привожу все же мой опыт такой записи с говора знакомого «ловца пернатых» — Игната Егоровича Егорова, относящейся к 1912 г.:

— Тисковый зяблик… Три рубля прошу… Поет, сударь, цви… цви… цви, а в конце натуральное коленце — «Федя». Жаворонки их пение принимают. Если есть жаворонок, чего лучше — в два голоса отрабатывают. Другой только жаворонок подметки чистить зяблику не годится — на какого попасть! С таким тисковый зяблик сидеть, честное слово, рядом не станет, а сядет — от зла своим калом подавится. У соседа какой зяблик? За чужую говорить не могу, не моя птица, ключа у меня от нее нет. Есть у меня дома юла, та черноголовкой валяет, синицей маленькой и большой, чечевицей и варакушкой. На именины свои — Игнатия богоносца — у Ивана Иваныча выменял. Ишь ты, опять городовой за гривенником идет, а я лясы точу… Притесняют — беда… Не так это начальство уполномочено в этом, а все же… Это не факт… Сейчас подвинусь! Медалей-то — в чашку не укладешь… До чего добился — гривенника нет! Сам он птиц держит, могу ему водопойку подарить. Впрочем, одолжите… Почем свежее муравьиное яйцо? Полтинник фунт! Что рыло воротишь — вчера брал, видишь — с живой муравьей. Молочник, возьми на зуб! Не тычь пальцем, не столько купишь, сколько передавишь! Зачем мураша убил? Самое мураш жалостливое насекомое. Иного в лесу ногой раздавишь, другие подберут его, мертвого, и тащат. Тридцать копеек? Чего? У своей бабы спроси на тридцать… Не ругаюсь вовсе, а ты не говори чего не надо! Подыхать мне? Все подохнем — дай сроку! Не отказываюсь от жизни и смерти! Отойди, дай покупателю место!.. Соловей — продаю с голосу. В натаску сам брал, сеть на кусты набрасываешь и гонишь. Птица, обратите внимание, отборная и в яри. Взгляните через бумажку… Солдат, а не птица, голову как держит вверх. Какая сеть? В шестьдесят ячей вяжем, даже в двести, два полотна сращиваем аршин двадцать и делаем ухаб. Малиновку спрашиваете? Что крапивница, что малиновка — одна трескотня, воробьем, бывает, кричат. Чижика? Так бы и говорили… Нате большеголового. Куда вам? В пакетик? Сорок копеек… Ну вот и с почином! В старину немцы учили чижей воду в наперстке по клетке возить, из колодца бадью поднимать и в звонок звонить. Весьма умственное пернатое животное!.. Ах, Михей Ильич, почтение! Прошлое воскресенье что не были? Ревматизм? Ай, ай… Крапивой икры себе насеките, и пройдет. Мишку-прачку знаете? Нет?.. Мать у него была в прачешном заведении. Того от пьянства совсем свело и почернел, тетка его крапивой отхлестала и выходила. Нюхаете? Позвольте и мне… Табачок злой! Душа разгула требует, так хоть табак ей в нос! А курить — и в нос и в рот… Вчера фантазия пришла — апчхи!.. зайти к Василию-пирожнику за клестом-кедровником, а Василия-то навстречу ведут с городовым. Тоже отчебучил! За дворниками с топором, леший, гонялся от денатурата… По надобности ему надо было, он вышел на двор, а дворники смеялись над ним… Клест у него что надо — на руку идет, две клетки сломал. Носище, что клешни! Видел еще Василья Палыча. Одет, мало-мальски, подходяще, только кепку с головы потерял, а новой еще не купил, так и ходит лохматый. Живет в «Котяшкиной деревне», жена у него животом мучается, просил капель доктора Тиглина достать, когда приеду… В складчину? Ну, ладно, выпьем, иди покупай пирогов на закуску. Сейчас реполова сосватаю… Иди не прохлаждайся, огурец прихвати, разочтемся после. Реполов-с певчий, смирный, сиделый — рубль пятьдесят. Со всех концов смотрите… Красота птица! Корову в дом не покупайте, а такого красавца завести надо. От коровы — одно молоко, а от птицы — пение и фантазия. Тихон Дмитриевич, когда запивают, то птиц вокруг себя вешают. Вы их не знаете? Большой любитель! У них своя булочная в Марьиной роще. Жена Мария Ивановна, как видит, что птиц покупать начнет, так в слезы. Иной раз норовит всех повыпустить. Вредная, черт! Потому знает — как птицу пошел покупать, так недели на две ударится. А без птицы вино ему в горло не идет. Очень большой любитель! Потому и пьет — от нежности к чувствительному пению. Потребляет вино, а сам плачет… Из-за четвертака не хочу отпускать знакомого покупателя. Клетка особо — полтинник! Подсеточный садок. Ничего — биться в газете не будет. Баба-то ругается — в животе брыкается, ни лягушки, ни мыша — человечья душа! С покупкой! Спасибо не раз зайдете сказать. До свиданья… Чего? Чижа назад принес? Поди ты знаешь куда? Может, ты птицу изморил или отравил чем — хвост-то зачем ей дергал? Эх, тоже любитель, мать твою за ногу!.. Ну, проходи, проходи, соломенная жвачка! Чего желаете? Снегиря? Из молодых есть, выкормыш! Цена? Продавать не хотел — для себя… Ну, давайте полтора рубля! Ничего не дорога! Ваша цена? Семь гривен? Далеко торговаться. Хотите рубль сорок? Ну рубль тридцать… С четвертью! На птицу-то посмотрите — гусар! А бока с проймами… Смиренник, суйте ему палец в клетку. Вот так — не бойтесь, не откусит! Девять гривен? Да чего вы торгуетесь? Не дом покупаете! Нате рубль… Сами высадите или мне? Льну ему в семени давайте — запоет… Голова? Голова совсем не выщипана, так это он распушился, лохматый… Уж ты, милая моя, сама ты виноватая, титьки выросли большие — голова лохматая! Корма я подсыпал. Детям большая это радость!.. А вам что? Перепел сиделый. Чистохват! Только в лабазе и держать, а в комнате от него оглохнете. Птица громкая! Не верите? Право слово! Вынес для одного любителя. Рубль один давайте! Шесть гривен? Давайте восемь, и дело сделаем! Ну так бы сразу и говорили, а то с хитростью. Ну как там, Михей Ильич, принесли? Огурчиков взяли? А я уж наторговать успел. Да вы что же это — и до меня сами выпили? Весьма неудобно! Ну, давайте…