— Так чем же обязан вашему посещению? — спрашивает цензор, спрятав свою настороженность под чрезвычайной любезностью. — Знаю, что без серьезной причины не посетили бы вы меня в моей берлоге.

Но Некрасов не сразу ответил на этот вопрос. Сперва он заговорил о делах посторонних, спросил о том, какое впечатление создается от последних книжек «Современника», посетовал, что отдел беллетристики мало чем радует читателя, рассказал об ожидаемых произведениях Тургенева и только после этого вынул, наконец, из кармана цензорский список «Тишины».

Лицо Мацкевича растаяло от улыбок:

— Чудная, прекрасная вещь, — воскликнул он, схватив за руку Некрасова, — поздравляю вас с истинным произведением искусства; оно исторгло у меня слезы умиления, а слезы умиления у цензора — это дорогая и редкая вещь, — закончил он шутливо.

— Однако эти слезы не помешали одновременному пролитию и красных чернил? — так же шутливо сказал Некрасов. — Огорчили вы меня, отец мой, весьма огорчили; так трудно переделывать мне эту пьесу, что и сказать не могу.

— Для вашей же пользы прошу переделать, — ласковейшим голосом сказал цензор. — Для вашей же пользы, поверьте честному слову. Скажу, между нами, прелестная эта пьеса должна произвести благоприятное впечатление на всех благомыслящих людей. Так зачем же портить его несколькими необдуманными фразами?

Он взял в руки листок со стихотворением и быстро пробежал его глазами.

— Ну вот, смотрите сами, уважаемый: с такой нежностью описываете вы свою родину, с таким христианским смирением говорите о скромном деревенском храме и вдруг — такое сравнение: в этом мирном храме, оказывается, раздаются стоны, тяжелее которых не слыхали ни римский Петр, ни Колизей.

Цензор умоляюще посмотрел на поэта и сразу же принял внушительный вид и заговорил нравоучительным тоном.

— Неверное это сравнение, неверное и противоестественное. С Колизеем сравниваете наш деревенский храм! С Колизеем, где христиан отдавали на растерзание хищным зверям… Где же, каких зверей видите вы в мирном сельском храме? Уж если и приводить сравнение с Колизеем, ежели он так понравился или для рифмы нужен, так скажите, что молитвы, возносимые в простой деревенской церкви, горячей, чем молитвы христиан в Колизее.

Некрасов рассеянно вслушивался в слова цензора. Он и без его объяснения прекрасно понимал, почему были вымараны некоторые слова и целые строчки. Ему было скучно, и когда он хотел возразить, то голос его был настолько вялым и нерешительным, что цензор перебил его и перешел к другому, на его взгляд, неподходящему месту.

Николай Алексеевич перестал вслушиваться в слова Мацкевича. Сейчас ему было обидно не за вымаранные строчки. Другая, более глубокая обида точила его сердце. Не вычерки, а похвалы впивались в душу — иная похвала бывает хуже самой резкой брани.

— Хорошо, любезный друг, — перебил он цензора, насколько мог, приветливо, — вы меня почти убедили, я подумаю, как это все исправить.

Он потянулся за шляпой и хотел идти, но цензор упросил посидеть еще полчасика, «продлить драгоценные минуты встречи со столь знаменитым поэтом». Пришлось посидеть, даже выпить чаю, даже пригласить цензора на один из ближайших обедов.

— Буду польщен присутствовать, — сразу же согласился цензор. — О великолепии ваших обедов и о блестящем литературном обществе, собирающемся у вас, говорит весь Петербург.

Некрасов улыбнулся и сказал, что самый главный представитель литературного общества — Иван Сергеевич Тургенев, — к сожалению, не будет, так как находится за границей.

— Ах, как жаль! — воскликнул цензор. — Мечта моя — лично познакомиться с гордостью отечественной литературы.

— Ну, мечта эта не так уж неосуществима, — сказал Некрасов вставая. — Приедет Тургенев — познакомим вас с ним.

Он распрощался с цензором, проводившим его до двери, быстро сбежал по лестнице и уехал.

Вот и еще весточка от Тургенева: Фет приехал. Он вошел в контору «Современника» в полной уланской форме, загорелый, сверкающий здоровьем. Он вернулся из-за границы, из свадебного путешествия, и выглядел, как подобает молодожену.

— Прямо с парохода к вам, — сказал он, пожимая руку Некрасову. — Безумно рад, что застал вас в городе. Шел наугад — по вашим письмам Тургеневу знал, что вы на даче.

Некрасов подхватил его под руку и потащил на городскую квартиру.

— Едем, едем! Василий здесь, он устроит нам закуску и выпивку. Мы должны спрыснуть ваше бракосочетание, — радушно уговаривал он Фета.

Фет передавал ему приветы от знакомых, рассказал о здоровье Тургенева:

— Да, впрочем, вы знаете все от Дружинина, — перебил он себя, искоса взглянув на Некрасова.

— Дружинина я еще не видел, — ответил Некрасов, заметив косой взгляд Фета. — Не пришлось повидаться, — я ведь, действительно, сижу все время на даче.

Неприятная мысль о том, что Тургенев мог посвятить Фета в историю лондонской поездки, уколола его.

«А может, и нет? Черт знает, чего только я не думаю о Тургеневе», — отогнал Некрасов от себя подозрение и продолжал беседу непринужденно и приветливо.

Дома они уселись на широченном диване. В комнате было прохладно — опущенные белые шторы не пропускали жару и пыль. Огромная светлая комната тонула в приятном сумраке, уходить из нее не хотелось. Василий проворно и бесшумно подал сюда на маленьком столике закуску. Первый тост был провозглашен за молодую супругу Фета, второй — за него самого, третий — за Тургенева. Потом — за старых друзей, за встречу, за многие другие приятные вещи.

Вино разогрело Фета, он стал откровенен и рассказал историю своей женитьбы. По его словам, все было очень поэтично, — он привез в Москву из деревни больную сестру для лечения:

— Между нами — она больна головой, — покрутил он пальцем около лба. — Не совсем, но знаете, находит…

В Москве у него не было никого. Никаких родных, никаких добрых знакомых, которые, могли бы помочь в тяжелую минуту. Один Василий Петрович Боткин, в семье которого он и нашел себе невесту.

— Вы понимаете — ранняя весна, страстная суббота, голубое московское небо, капель с крыш, голуби на подоконнике, звон колоколов и запах куличей в доме. «Она» в бледно-палевом платье, с букетом, который подарил я, с лицом таинственным и немножко грустным… Мари. …Какое хорошее имя Мари… Вам оно нравится?

Некрасов вместо ответа налил еще раз бокалы:

— Выпьем за женщин, носящих это имя, — предложил он.

— Я пью за одну из них, — ответил Фет.

Он выпил и продолжал рассказывать. В рассказе смешалось все: и заутреня, после которой он христосовался с невестой, ночь, когда он разговлялся, сидя рядом с ней за убранным цветами столом, и визит Аполлона Григорьева, который явился утром поздравить с праздником, облаченный в какую-то фантастическую венгерку, расшитую золотыми шнурами, и в сапоги, вырезанные сердечком, и сватовство его к Мари, и снова церковь, и слабый огонек свечи, которую Мари оберегала ладонью.

— Ладонь у нее была прозрачная и розовая. Кажется, именно в этот момент я решил окончательно, что буду свататься.

Николай Алексеевич слушал с интересом и сочувствием. У него самого, пожалуй, не было в молодости таких поэтических минут. К заутрене он ходил только в детстве, в церкви ему всегда было душно. И скучно, потому что за спиной стоял насупившийся отец. Он не христосовался с чистой и милой девушкой под сводами уютной московской церкви. Он не был так счастлив, как Фет, — у него была совсем другая жизнь, чем у многих писателей: без дворянских гнезд, без добродушного Карла Ивановича с кисточкой на ночном колпаке, без поэтического сватовства и нежного романа с юной невестой.

Николай Алексеевич растрогался, он обнял Фета и начал говорить ему о своей любви к Тургеневу, о глубоком огорчении, которое испытал он, получив его письмо, вызванное глупым, нелепым недоразумением. Потом вдруг прочитал свою «Тишину», чувствуя, что она должна ему понравиться.

Фет слушал, закрыв глаза и откинувшись на подушки дивана. Он не любил стихи Некрасова; они казались ему издевательством над тем возвышенным и изящным, что он привык считать истинной поэзией. Но эти стихи ему понравились, он слушал их с волнением, они доходили до его сердца. Когда Некрасов кончил читать, Фет бросился к нему на шею, пожимал ему руки, целовал и говорил, что это прекрасно, что эти кроткие, светлые и нежные строки потрясли в нем и поэта и человека.