— Ну, что ж, это все правильно, — сказал он уверенным тоном. — Опамятовались, стало быть, убоялись мужицкого гнева. Однако и царь-то после войны вроде послабже стал… и побили его малость, и народ на войне разбаловался. Дай бог, дай бог.
Он перекрестился и, взглянув на Некрасова, неожиданно добавил:
— А про Власа у тебя тоже хорош стих. Прочти-ка его мне еще разок, сделай милость!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Некрасов вернулся с охоты веселый и сразу же засел за работу. Поэма, которая его мучила, вылилась, наконец, на бумагу. Право же, неплохая поэма.
Он расхаживал по комнате в халате и в туфлях и повторял несколько нравящихся ему строк. Снова оживали в душе чувства, сопутствовавшие во время пути на родину, — светлое умиленье при виде убогого деревенского храма, братская любовь к мирному хлебопашцу, тихо бредущему за сохой, ощущение глубокого покоя, охватившее его родину после жестокой и бессмысленной войны.
Правда, потом эти чувства поколебались. Идиллическая тишина, которой он любовался из коляски, оказалась обманчивой. Россия, пожалуй, не была такой. Все в ней бродило, все было в напряженном ожидании, — нельзя, может быть, сейчас посвящать ей такие строки.
И все-таки ему не хотелось расставаться с первыми впечатлениями. Пусть живет его «Тишина»!
Он задумался над строчками, посвященными царю. Не слишком ли сильно? Конечно, начатое им дело поражает величием, но до Петра ему, пожалуй, далеко.
Николай Алексеевич прочел вслух эти строки. А что, собственно, в них неправильного? Пусть они остаются, пусть останутся и другие с пожеланием здоровья и покоя тому, кого он назвал «защитником» и «главой народной».
«Защитник» и «народный глава» — это, может быть, чересчур?
Некрасов остановился у окна, выходящего в сад, и посмотрел на Панаеву. Она сидела на широкой скамейке, закрывшись большой кружевной шалью. Желтый зонтик, привязанный к спинке скамьи, бросал золотистые, теплые тени на ее загорелое лицо. Книжка валялась на песке. Авдотья Яковлевна, низко нагнувшись, с интересом рассматривала что-то на дорожке.
— Что вы ищете? — крикнул Николай Алексеевич, высунувшись из окна.
Авдотья Яковлевна вздрогнула.
— Фу, как вы меня напугали! Я ничего не потеряла, я просто смотрю на муравьев.
— И что же вы видите интересного?
— Очень много. Во всяком случае, больше, чем вы, сидя у себя в комнате.
Она начала царапать по земле тоненьким прутиком.
— Авдотья Яковлевна, — умоляюще сказал Некрасов. — Бросьте это занятие, перепишите мне, ради бога, одну вещь, которую я хочу сегодня же отвезти в город.
— Вы потащитесь в город по такой жаре? Что с вами? Пошлите лучше Василия.
— Нет, нет, я поеду вечером, жара схлынет. Ну, не ленитесь, идите сюда.
Авдотья Яковлевна нехотя поднялась со скамейки. Кружевная шаль потянулась за ней, да зацепилась за траву и паутиной повисла на кусте. Авдотья Яковлевна не подняла ее — она медленно шла к даче, и Некрасов загляделся на ее ленивые, плавные движения. Бог мой, какая она все-таки еще красивая! Кто это выдумал, что она похожа на итальянку? Ничуть не бывало! Итальянки грузные и грубые, а она настоящая русская красавица, степенная, вальяжная и вместе с тем страстная. К тому же чудесный друг, прекрасный товарищ, — когда захочет, конечно.
Он протянул ей исписанные вкривь и вкось странички Вставки и переделки расползлись по полям — получился довольно сложный узор.
— Разберете? — спросил он, с сомнением глядя на рукопись.
— Разберу, — ответила она, не посмотрев на бумагу.
Авдотья Яковлевна ушла к себе, а он позвал Василия и попросил подать одеваться. Плеща в лицо холодной водой и завязывая галстук, он прислушивался к разговорам Василия.
— Собачка новая утром курицу задавила, — радостно сообщал он. — Выдержки не имеет-с, очень беспокойная собачка.
— Да, собачка оказалась никуда, — согласился Николай Алексеевич. — Придется натаскивать. В следующий раз не возьму ее на охоту.
— Да уж известно, молодые собаки, — со старенькими способнее. Охотка-то нынче вышла не больно удачна, — продолжал он. — Надо вам, Николай Алексеевич, другого мужика для этого дела подыскать, а тот мужик — горе-мужик; ему удачи не бывает.
— Почему же это не бывает?
— Это мне неизвестно-с. Таланту нет.
Василий подал Некрасову жакет, провел еще раз щеткой по светлым панталонам и положил на стол перчатки и цилиндр. Николай Алексеевич посмотрел в зеркало, поморщился и пошел к Авдотье Яковлевне. В ее комнате было светло и весело. Белые шторы пронизывало заходящее солнце, букеты цветов стояли на столе, на окнах, на туалете, на тумбочке около кровати. Портрет Некрасова, в красивой овальной раме, осеняли длинные гроздья левкоя.
Николай Алексеевич понюхал цветы, поцеловал Панаеву в голову и смирно уселся около стола.
Авдотья Яковлевна кончала переписывать. Лицо ее было серьезно и немножко грустно. Она с недоумением взглянула на Некрасова и снова опустила глаза на бумагу.
«Не нравится», — подумал Некрасов, наблюдая за ее быстрой рукой.
— Ну как? — спросил он, когда она кончила.
— Хорошо, только не все… Нет, не все хорошо, — решительно сказала она, — тебе самому не все нравится.
— Нет, мне все нравится, — упрямо ответил он, пряча исписанные листки в карман. — Вот покажу Чернышевскому и напечатаю.
— Печатай. Многие будут довольны… Ты сегодня вернешься?
— Не знаю, — сухо сказал он, чувствуя, что настроение начинает портиться. — Не знаю, вероятно, сегодня.
Он спустился вниз и сел на дрожки с мыслью о том, что оппозиция новым стихам уже началась.
— Глупая, — пробормотал он сквозь зубы, чувствуя, что это неправда, что она совсем неглупая, что ему просто обидно, что будут еще больней обиды, и что они будут обязательно.
Чернышевский был в городе один. Ольга Сократовна с детьми жила на даче в Павловске, в квартире было по-летнему неуютно: мебель в чехлах, картины завернуты в газеты, люстры окутаны кисеей.
Только маленький кабинетик хозяина не менялся от времени года. В просторной квартире Чернышевских он всегда выглядел, как каморка для слуги: тесный, неуютный, убранный без заботы об удобствах. И сейчас, как и зимой, корректуры, гранки, рукописи загромождали стол, диван и подоконник, книги стопками лежали всюду — даже на полу. А сам хозяин в халате и домашних туфлях читал что-то, стоя около конторки.
Некрасова всегда удивлял образ жизни Чернышевского. Он не раз говорил ему об этом, пеняя на его неуменье жить.
— А я пользуюсь всем тем, что мне требуется, — отвечал Николай Гаврилович. — Мне для себя ничего такого особенного не нужно. Я привык так жить.
Некрасов знал, что это не было фразой. Действительно, Николай Гаврилович никогда не испытывал огорчений из-за отсутствия удобств. Он совершенно добродушно относился к тому, что его рабочая комната была худшей комнатой во всей квартире. Он находил вполне естественным, что во время вечеров, устраивать которые Ольга Сократовна была большой охотницей, его кабинетик превращался в буфет или в дамскую туалетную. Чернышевский спокойно выставлял тогда свою конторку в прихожую и работал там под звуки танцев, долетавших из зала.
Он искренне удивлялся, когда кто-нибудь из молодых гостей выражал смущение по этому поводу.
— Да что вы, голубчик, — уговаривал он какого-нибудь студента. — Мне здесь прекрасно, вы совершенно напрасно огорчаете себя. Идите, веселитесь, я вот кончу корректуру и тоже к вам приду.