— Чего барабаните ни свет ни заря? — На крыльцо вышла дородная женщина в белом больничном халате.

— Тут к вам младенца подкидыша на прошлой неделе привезли, так мы забрать его обратно приехали.

— Нельзя к нам, заразительная болесть у нас. Ждите управляющего.

— Да это я младенца-то привезла, — била себя в грудь Дуняша. — Отдайте и вся недолга.

— Что ж это, господа хорошие, по-вашему, котёнок или щенок, то вышвырнули, то назад приняли?

Аким Евсеич вытащил из кармана купюру:

— Полагаю, мы с управляющим полюбовно сойдёмся. А ребёнка отвезли по ошибки.

— Вашего врач надысь осматривал, вроде как ничего был. А седни в ночь… — и махнула рукой.

— Федот, рысью за врачом! Рысью!

— Меня-то пропустите! Я вам в помощь! — кинулась к дверям Дуняша.

— Ну… ладно, проходите в кабинет управляющего, прямо по коридору… там увидите.

Вскорости Федот привёз и доктора и управляющего. И вроде бы всё решилось быстро, поскольку документы на подкидыша ещё не оформили, то вроде, как и не привозили.

— У него ещё и имени, у болезного, нет, — вздохнула нянечка.

— Вот ужо крестить будем, — вздохнула Дунша, — батюшка определит.

— Евсей он. Поехали, что ли? — И помог Дуняше сесть в пролётку.

Вторые сутки младенец горел. И доктор, безвылазно находящийся при нём, только руками разводил.

Аким Евсеич сидел в кабинете, обхватив руками голову.

— Аким Евсеич? — В дверь тихонько заглянула Настасья: — Позвольте?

Он поднял голову:

— Входи.

— Позвольте, полечу его.

Аким Евсеич кивнул.

Через недолгое время она вернулась.

— Ну?

— Худо, совсем худо. — И не спросив позволения, села на стул. — Похоже родовое проклятие на нем. Ежели только Кузьма Федотыч лютует? Более некому.

— Как быть-то теперь? — Аким Евсеич даже спорить не стал, вспомнив обещание призрака, о том, что его сын умрёт на его руках.

— Знаю, един случай, когда спасли младенца тем, что внесли его в церкви в царские врата. Там его нечесть не достанет. И это только на три дня. Ежели за это время никакого выхода не найти, потом всё одно, как свечка тихонько догорит.

— Но хоть три дня у нас есть! Может найдём выход! — Посмотрел на Настасью и поджал губы.

— Так, говоришь, спасли младенца? Значит, за три дня нашли выход?

— Нашли. Родитель его во искупление своих грехов уж точно не знаю, но жертву больно сурьёзную принёс.

— Значит так, езжайте за батюшкой… — И кинулся на улицу полуодетый.

— Батюшка, Аким Евсеич, куда вы? — Настасья, было, кинулась следом, но Аким Евсеич бежал по улице так ходко, что ей было не догнать. Она вернулась домой:

— Федот, беги следом за хозяином. Не знаю что, но что-то недоброе задумал! В сторону вампирского дома побежал, а сам нараспашку и масляная лампа в руке!

Когда Федот подбежал к дому, тот пылал с трёх сторон.

— Сгори! Изыди! Провались! — кричал и прыгал с обезумевшим видом вдоль улицы Аким Евсеич. Расслышать, что вопит сам не свой Аким Евсеич не было никакой возможности. "Сгорит! Сгорит! Сгорит!" — слышалось Федоту. Да и не до того в такую минуту стало. Тушить надобно, а не прыгать! Дом-то не на пустыре стоит, другие недалече. Из соседних дворов повыскакивали соседи. Приехала пожарная упряжка. К утру залили остатки некогда крепкого дома. Соседи крестились, что их Бог миловал.

Уставшие и измученные Аким Евсеич и Федот вернулись домой. А там война: батюшка с врачом только что в рукопашную не вступают. Батюшка при поддержке Настасьи утверждает, что младенца надобно срочно в церковь нести, а врач грудью дверь загораживает, утверждает, что ребёнок корью заразился в сиротском приюте. Эпидемия там. И сейчас у него кризис!

На улице ещё только забрезжил рассвет, когда батюшка, зевая и крестясь, стал собираться домой. Доктор отдавал наставления:

— Ежели кашель сильно будет донимать… о-хо-хо… мал он ещё, кашлять-то не умеет, так вот, кашлять он будет особенно ночью. Следите, чтоб не задохнулся. Переверните, пошевелите. Будет нужда, так и потрясите и по спинке слегка похлопайте. Давайте из соски обильное питьё, прикладывайте к шее теплые губки. Комнату держите умеренно тёплой, проветривайте чаще. Дышать ему тяжело. Горло и рот обметало сильно. Сами тонкой тряпицей лицо прикрывайте, а не то… — посмотрел на батюшку, — никакие царские врата не помогут. Корь у взрослых тяжело проходит, можно и в других вратах оказаться.

— Питьё-то на каких травах? — деловито интересовалась Настасья, которая на этот случай оставалась при ребёнке.

— Голубику, оксамит, семя дикой репы… понемногу. Мал он ещё… для такой болячки.

— Вы то доктор, как бы не заболели… — озаботилась Дуняша.

— Я заговоренный, — и оглянувшись на насторожившегося батюшку, добавил: — было дело, болел в ранней юности, теперь эта зараза ко мне не пристаёт. — Посмотрел на грязного и чёрного от сажи Акима Евсеича:

— В таком виде не то, что младенца, самого рогатого господина испугать можно. Помылись бы… — и, махнув рукой, уехал отдыхать.

Болел Евсей тяжело и долго. Но уход был — лучше некуда. И он потихоньку стал выкарабкиваться. Чтобы облегчить его состояние Дуняша, а по вечерам Аким Евсеич носили младенца на руках. Так ему легче дышалось, отёк меньше закрывал горло. Из домашних никто корью не заболел. Батюшка утверждал, что его молитвами, а доктор пожал плечами:

— Кто в детстве корью не болел? Второй раз эта зараза не пристаёт.

А по городу Бирючинску поползли слухи, что злостный вампир вздумал дома жечь. Соседи самолично видели, как метался возле дома несчастный Аким Евсеич, да где уж было потушить, ежели адское пламя со всех сторон пожирало прижизненное пристанище злостного вампира!

Слушая прихожан, батюшка пояснял, что есть только один путь избежать напасти, чтобы вампир не взялся другие дома жечь, надо место то, на котором его дом стоял, да потом вампир его сжёг, пожаловать под сиротский приют или больницу для людей обездоленных. Что Аким Евсеич и сделал в тот день, когда доктор сказал, что опасность миновала, и Евсей пошёл на поправку. А вскорости горожане стали собирать деньги на строительство больницы, наибольший взнос пришёлся от Марьи Алексеевны. И горожане это понимали: ребёнок в родах помер. Слухи ходили: чуть сама богу душу не отдала, вот и благодарит Всевышнего за своё спасение взносами в богоугодные дела.

В этот вечер, заранее прислав визитку, к Акиму Евсеичу пожаловали визитёры: граф Кирилл Романович Сташено-Догомышский со своей супругой графиней Марьей Алексеевной, которая к возвращению мужа уже оправилась от болезни, хоть и была ещё слаба.

Граф был удручён и всё так же еле жив. И Аким Евсеич, глядя на его мокрый от испарены лоб, и бледность щёк, удивлялся: как при такой слабости здоровья граф выдерживает дальние поездки? Слушал его и думал: "Скрипучее дерево скрипит, да живёт. Похоже, и Кирилл Романович ещё многие лета скрипеть будет". А граф тем временем заявил:

— Супруга моя очень тяжело перенесла потерю ребёнка. Врач пояснил мне, что дитя унаследовал от меня болезненное состояние, отчего и помер. Жена написала мне с просьбой вернуться поскорее, я сразу же отправился в путь, хоть и не окончил курс лечения. Теперь же стараюсь всячески поддерживать её, опасаясь повторения приступов родовой горячки. — И он стал промокать большим белым платком вспотевший лоб.

— Я полагаю, теперь уже опасаться нечего, поскольку… э…

"И кто меня за язык тянет?" — подумал Аким Евсеич и умолк на полуслове.

— Однако я намерен всячески ограждать Марью Алексеевну от излишнего волнения и исполнять её пожелания, — чуть коснулся локтя жены граф Кирилл Романович.

— Полагаю, вы правы. Марья Алексеевна столько пережила…

— И теперь она желает стать крёстной матерью вашему… м… подки…