Ставни в комнате не закрыли, и луна освещала небольшое уютное пространство. Пахло молочком и ещё чем-то неуловимо сладостным, щемящим сердце. Пустая люлька чуть покачивалась, так, будто заботливая рука няни баюкала дитя.

— Завтра велю произвести всё в прежний вид. — И направился назад.

Более недели жил, Аким Евсеич ежедневно вспоминая, отданного в приют мальчишку. А в этот вечер в дом заехал врач, чтобы осмотреть младенца. Вид он имел томный и говорил немного рассеяно. При этом постоянно потирал пальцами лоб, будто закрываясь то ли от страшного видения, то ли от чужих взглядов. Узнав, что младенца отвезли в приют, растеряно и сокрушенно покачал головой:

— Жаль, жаль. За месяц он заметно окреп. И… и думается мне, что кровей он, действительно благородных. — При этом врач имел такой вид, будто хотел что-то добавить, но не решался.

— Вы будто что-то ещё хотели сказать? — Аким Евсеич пригласил его сесть в кресло.

— Да, последние двое суток очень меня утомили. Марья Алексеевна родила… мёртвого младенца, — говоря это, доктор имел до крайности смущённый вид.

— Что-о-о? — ужаснулся Аким Евсеич.

— Роды начались преждевременно и были очень тяжёлы, — не громко и не очень разборчиво произнёс доктор.

Но сам вид доктора и несвойственная ему манера говорить, заставляли думать, что всё сказанное сплошное лукавство. С одной стороны, уезжая, Аким Евсеич видел Марью Алексеевну на сносях. Это значило, что подкинутый ребёнок не его, поскольку к тому времени ещё не родился. С другой стороны, если принимать в расчёт, что Марья Алексеевна носит его ребёнка, то ему давно пора родиться. Акиму Евсеичу одновременно стало холодно и жарко. Что же тогда получалось? Нет, ничего не получалось! Никакие сроки и даты не складывались в его голове. — Аким Евсеич еле удерживал на своём лице маску спокойствия. Наконец, сглотнув тугой ком, не своим голосом спросил:

— Отпевание младенца когда?

— У Марьи Алексевны началась родовая горячка, и чтобы не травмировать её ещё сильнее, я распорядился похоронить младенца. Всё необходимоё батюшка уже совершил.

— Где… похоронили?

— В саду за домом. — Врач в упор посмотрел на Акима Евсеича. — Вы так близко принимаете к сердцу горе Марьи Алексеевны. Человеческое сочувствие — это очень похвально!

И уже собираясь выходить, опять повернулся к Акиму Евсеичу:

— А мальца, что вы отдали в приют, я бы на вашем месте оставил.

— Так его родители распорядились. Я сделал для него что мог. Он находился в моём доме более месяца.

— Да, да. Его родители распорядились, конечно, конечно. Кто ж ещё? — Доктор какое-то время стоял в нерешительности, потом повернулся к Акиму Евсеичу:

— Поскольку мои визиты к младенцу вами оплачены заранее, навещу кА я его в приюте! — и вышел вон.

К вечеру Акиму Евсеичу стало окончательно не по себе. Решил было откровенно переговорить с Марьей Алексеевной, но доктор сказал, что у неё родовая горячка. Эта болезнь унесла жизнь матери Натали. И Аким Евсеич знал, что в таком состоянии говорить никак нельзя. Но сидеть в бездействии тоже невтерпёж. И он решился! Ближе к вечеру, закутавшись в старый просторный чёрный плащ, стараясь оставаться незамеченным, вышел из дома. Как тать крался тёмными закоулками, прижимался к заборам! Возле ворот Марьи Алексеевны остановился, благо к этому времени темень окончательно спустилась на улицы. Оглянувшись, торопливо отомкнул своим ключом калитку, и шмыгнул в сад, где, по словам доктора, похоронили младенца.

Луна ещё не взошла и в саду стояла сплошная темень. Лишь слабый свет из окон спальни Марьи Алексеевны бросал желтоватые пятна на голые ветви и чёрную сырую землю. Аким Евсеич зажёг фонарь и осмотрелся. Где-то здесь должна быть могилка. Значит, земля будет рыхлая, да крест и бугорок должны быть. Он нашёл то, что искал под раскидистыми ветвями старой груши. Поставил фонарь и стал рыть ещё не слежавшуюся землю руками и небольшой лопаткой, которую прихватил у себя дома на кухне. Оказалось не так это и трудно. Комья земли просто выгребал чуть в сторону. Вот показался небольшой деревянный ящик. Не помня себя, Аким Евсеич вынул его из ямы. За спиной хрустнула ветка. Аким Евсеич оглянулся, но сидя на корточках, в темноте мог различить только неясный чёрный силуэт.

— Не пугайтесь, Аким Евсеич. Это я, Акинфий. Пойдёмте со мной к нам во флигель. Не к чему вам тут находиться. Увидит, не дай Бог, кто.

Аким Евсеич сел на землю.

— Нет, мне надобно знать… — еле выговорил пересохшим горлом. — Я должен видеть…

— Да нечего там видеть. — Акинфий потянул его за пальто, но Аким Евсеич так ухватился за гробик, будто нашёл сокровища.

— Говорю же вам, пустое дело.

— Доктор мне рассказал…

— Пойдёмте во флигель, — настаивал Акинфий. — Наталья вам обскажет всё в подлинности. А я тут порядок произведу. А то вона что… нарыли.

Но Аким Евсеич только мотал головой в темноте.

— Тогда ждите туточки, я сей момент выдергу принесу, чтоб крышку открыть.

Акима Евсеича била нервная дрожь. И казалось, Акинфий бесконечно долго ходил за этой выдергой.

В ночной тишине жутко проскрежетали выдираемые гвозди. Аким Евсеич затаил дыхание, и сам не замечая как, начал читать молитву "Отче наш". Акинфий откинул крышку и, в неверном свете взошедшей луны, стали видны контуры ребёнка, укрытого тонкой белой простынкой.

— Вот… — глухо проговорил Акинфий.

В это мгновение у Акима Евсеича мелькнула мысль: "Значит действительно, всё правда, Марья Алексеевна родила мёртвого ребёнка, и в приют я отдал чужого. Но призрак говорил, что мой сын умрёт у меня на руках", — и чуть коснулся простынки. Тут со вздохом наклонился Акинфий, и ничуть не церемонясь, схватил огромной пятернёй эту простынку вместе с тем, что было под ней.

— Не смей! — задохнулся от горя и сердечной боли Аким Евсеич.

— Да вот же гляньте, — Акинфий откинул простынку. Аким Евсеич зажмурился. — Я же говорил…

Какое-то время Аким Евсеич не решался открыть глаза, когда же решился, то увидел, как болтаются тоненькие ножки, и ночной ветерок отдувает простынку.

— Кукла это. Старая тряпичная кукла! — и Акинфий вернул её в гроб.

— Погоди. — Аким Евсеич медленно приходил в себя. Он поднес фонарь к нарисованному лицу, потом перевёл взгляд на Акинфия.

— А дитё?

— Так Настасья его вам отдала более месяца назад. — В голосе Акинфия слышалось недоумение. — А это, — он кивнул на гробик, — оправдание пред законным супругом Марьи Алексеевны.

Только теперь Аким Евсеич понял все хитросплетения этой истории.

— Я домой… — Аким Евсеич похлопал себя по карманам, но денег с собой не оказалось.

— Оплачено всё сторицей и отдельно за молчание и мне, и Настасьи, и врачу. Только Настасья вылезла с языком, шепнула вам, что дитё ваше. Сильно мальца жалела, хотела у нас оставить, нам — то пока Бог не даёт, да Марья Алексеевна сказала, что дитё ваше. Всё, мол, давно решено.

Аким Евсеич плёлся домой как побитая собака. Было горько, больно, стыдно… что ещё? Ещё он ненавидел женщину, которую прежде так любил.

— Она меня не принуждала, не скрывала, что замужем. Моя вина не мене её. Господи, прости меня, грешного! Сын мой в сиротском приюте м…м…м. — Невыносимо жгло за грудиной. А ещё подумалось: " Каково-то придётся Натали, если вся эта история выплывет на белый свет? Докатится до её супруга. Не дай Бог повредит его репутации и скажется на карьере. А уж что ждёт Марью Алексеевну, а ведь у неё ещё двое деток… м…м…м! — Тут Аким Евсеич как огромная птица встрепенулся, размахнув полами огромного чёрного пальто: " Чего крылья опустил? Утречком в приют и забирай скорее", — распорядился сам себе. И заключил вслух:

— Что Марья Алексеевна сделала плохо, что верно, что не верно, грех наш общий, теперь мне худшего не наворотить!

Дома сбросил пальто, велел нагреть воды, мол, запнулся на улице, упал. Надо себя в порядок привесть. Но так до утра и не уснул. А утром, взяв с собой Дуняшу, велел Федоту рысью мчать их в приют.