Могилка под грушей

Глава 32

Пролётка остановилась у ворот дома Марьи Алексеевны. Аким Евсеич, запланировав другие неотложные дела, спешил вверх по ступеням, чтобы испросить Настасью в помощь Федоту, когда входные двери отварились и Марья Алексеевна, грузно опираясь о руку своей горничной, вышла ему на встречу. Было очевидно, что она находится на последних месяцах беременности.

— Марья Алексеевна! — Раскланялся Аким Евсеич. — Простите Христа ради, не стал бы тревожить вас в вашем нынешним положении… — тут глаза Акима Евсеича округлились, растерянность была столь велика, что оступившись, он чуть было не рухнул ей под ноги.

— Ах, врач ввиду моего плохого самочувствия, прописал дышать свежим воздухом. Вот, направляюсь на бульвар. Не будите ли столь любезны, проводить меня?

— Конечно, конечно. Принепременно! — И подал ей руку. — Я как раз на пролётке, велю Федотке ехать аккуратно, не тряско! — И только спустившись с лестницы, вспомнил, зачем приехал к ней. Сбивчиво изложив свою просьбу и причину, ещё раз глянул на округлившуюся фигуру Марьи Алексеевны и почувствовал, как волоса у него на голове становятся дыбом. Ему вдруг на мгновенье почудилось, что это всё сон, проделки проклятого вампира. Но Марья Алексеевна на удивление быстро и правильно поняла его сбивчивую речь.

— Я сама ожидаю в скором времени прибавления в нашем семействе, и даже письмо дорогому супругу написала, что поскольку моё самочувствие вызывает у врача тревогу, то ему стоит поторопиться и вернуться раньше обещанного срока. Но… на день другой так и быть отпущу Настасью помочь вам с обустройством нужной комнаты.

Когда пролётка подъехала к аллее, Аким Евсеич помог ей спуститься, раскланялся и сел обратно, но был настолько растерян и озабочен, что просто не мог должным образом сосредоточиться на своих делах. Это что же, ребёнок не его? Но как же Настасьины слова? Неужели злобный призрак Кузьмы Федотыча так его крутит? И никакая Настасья ночью ему не шептала, что это его сын. Ему померещилось. Опять же доктор… Он мог просто поддакивать любым его словам, получив столь щедрое вознаграждение. Да и не сказал доктор ничего определённого. Но как тогда поступить с этим ребёнком? Однако дела не ждали. И отпустив пролётку за Настасьей, волей неволей погрузился в заботы доходных домов.

На следующий день суеты было столько, что Аким Евсеич, хоть и не мог забыть ни на минуту, о том, чей же это ребёнок, всё-таки и принять решение отдавать ли младенца в приют, тоже почему-то не мог. Объяснения такому своему состоянию, он не находил. За прошедшие сутки ему понравилось думать, что род его приумножается, что этот младенец его плоть от плоти, кровь от крови! И, грешным делом, он уже придумал, как скрыть факт его появления. Ведь если усыновить рёбёнка тут, а потом приехать в Питер, то знать будут только близкие люди: Натали, её муж и его дядюшка. Так от них и так не скроешь.

Но, вопрос не требовал срочного решения и Аким Евсеич пока отложил его. И думать ему об этом почему-то не хотелось. И Аким Евсеич уехал проверять, как во дворце подобраны и уложены паркетные вставки в местах требующих ремонта, и новые ворота навешаны. Но обернуться за короткое время не получилось. Тем более что вскорости ожидался приезд самого Кирилла Романовича. И вместо недели, на которую рассчитывал, Аким Евсеич пробыл более месяца.

Вечерами, в пустом дворце, где и слуг-то найти мудрено, Аким Евсеич сидел в библиотеке. Это была небольшая комната, за окнами которой виднелись деревья старого парка. Стены в этой комнате Аким Евсеич распорядился окрасить в кремовые тона, что очень подходило к простому сосновому полу в ней, в отличие от остальных паркетных полов дворца. И теперь эта атмосфера навевала на Акима Евсеича чувство задумчивого покоя. Похоже, комната оставалась в первозданном виде не один десяток лет. На стенах всего три картины небольшого формата и два старинных портрета. В старинных шкафах красного дерева за стеклами таинственно поблескивают золотом корешки старых книг. Иногда Аким Евсеич брал одну из них и начинал читать. За окном шумел ветер, поскрипывали полы и фигура Жан-Жака Руссо искусно выполненная из папье-маше, дань модному когда-то увлечению, совсем как живая сидела в кресле напротив Акима Евсеича. Может из-за этой фигуры он и приходил сюда? Первые дни ему было не по себе видеть странный манекен, но потом от скуки и одиночества долгими вечерами он даже стал разговаривать с ним. А днём, сколько не пытался выяснить: в каком месте скрипят полы, так и не смог. Качества они были отменного.

— Что только ночью ни почудится! — качал он головой.

В один из вечеров, разговаривая с манекеном французского философа, Аким Евсеич окончательно пришёл к выводу, что ребёнок, подкинутый ему — неизвестно чей. Ведь если Марья Алексевна по-прежнему носит ребёнка, то значит, он пока что не родился. И этот подкидыш совсем чужой. Ну и поскольку известное дело, с глаз долой из сердца вон, стал Аким Евсеич себя укорять за глупость и излишнюю сентиментальность. Всех брошенных детей не приютишь, тем более ещё неизвестно, как оно обернётся, когда Марья Алексевна своего родит! Да теперь бы уж пора.

— И каково ваше мнение на этот счёт? — от невозможности долее молча рассуждать сам с собой, Аким Евсеич обратился к манекену. — Понимаю, по воле создателя вашего, вы немы. Но здесь, на книжных полках, есть ваши труды. И я ими воспользуюсь.

Аким Евсеич взял книгу с золочёным корешком и наугад открыл страницу. Ткнув пальцем, прочёл: "Человек, перестань искать виновника зла; этот виновник ты сам".

Аким Евсеич с удивлением и растерянностью, переходящий в суеверный страх, аккуратно положил книгу:

— И что бы это значило? В чём тут моя вина? Ну… да. Грех прелюбодейства должен быть наказан, — прошептал Аким Евсеич, и посмотрел на манекен. И вдруг ему показалось, что эта кукла, величиной в человеческий рост, чуть повернула голову и с укоризной глянула на него. Холодок, лёгким дуновением просквозил по шее Акима Евсеича. Неподдельный страх сжал его сердце. На онемевших ногах он сделал шаг, другой и уже протянул руку, чтоб открыть дверь, как за его спиной раздался резкий скрипучий звук! От испуга рука Акима Евсеича промахнулась и, вместо дверной ручки, он ухватился за воздух. Резко повернувшись, вжался спиной в дверь. Фигура Жан Жака оставалась по-прежнему в кресле, всё также неподвижно. И только прежде закрытая форточка в оконном переплёте, была распахнута, и ветер трепал штору.

— Господи, это всё нервы! В этом старом пустом дворце, в его тёмных многочисленных комнатах, не мудрено с ума сойти. Хотя, когда сюда вернутся хозяева, то все залы засияют светом и наполнятся суетой. Но меня здесь уже не будет. И, Слава Богу! — всё это Аким Евсеич, ещё не совсем успокоившись, высказал вслух, будто этот манекен мог его услышать. Однако прочитанная фраза запомнилась. Ещё не раз припомнит её Аким Евсеич.

Поезд прибыл в Бирючинск рано утром. Как и прежде встречал Акима Евсеича Федот. Пролётка как игрушечка, кожаный верх начищен, даже дутики ваксой чернёны. Лошадь сытая, ухоженная, так и лоснится.

В доме полный порядок. Пахнет пирогами. Тишь да гладь, Божья благодать. И только одно тревожило Акима Есеича: надо было отправить младенца в приют. И так задержался в его доме. Считай спас от смерти в первые дни его жизни.

— Дуняша! Давай-ка собирай мальца, да вези в приют. Не те у меня годы, чтобы брать чужого мальца на воспитание, — сам не зная почему, оправдывался Аким Евсеич. И, чтобы не видеть, как ребёнка увозят, надолго скрылся в кабинете.

"Вот тебе и возьми, с чего бы так прикипел к чужому мальцу, что сердце свербит, и душа мается?" — думал, перебирая бумаги, Аким Евсеич, а в мыслях всё к тому младенцу обращался, будто прощения просил. За что?

До полночи не мог уснуть. С чего-то вздумалось глянуть: детскую люльку увезли в приют, или нет? Теперь-то в доме она к чему? И он пошёл в комнату.