— Обрадовалась. Хорошая собака. Хорошая собака. Ну, иди!

Легонько ударяет ее в бок и кивает на лес.

— Иди-иди.

Гроза отбегает несколько метров, смотрит назад, видит, что Онисим не идет, останавливается и виляет хвостом.

— Давай-давай! — машет рукой Онисим.

С полминуты Гроза смотрит еще на него и скрывается в лесу.

Онисим быстро пробирается на свой путик. Потом сидит на берегу Шивды и берестяным ковшиком прихлебывает холодную, пахнущую смородиной воду.

Глава девятая

Вечером, возвратившись с работы, Манос сообщил, что теперь у него есть помощник из ребят. Сам он может освободиться и съездить с Андреем Петровичем на Модлонь. Манос пошел обрадовать этим Шмотякова, но того в шалаше не было. Надвигалась ночь.

— Не беспокойся, — сказал Онисим. — Он уж много раз ночевал под елкой. Смелый.

— Удивительное дело, — покачал головой Манос, — первые дни так он просто по берегу идти боялся. От грома чуть не умер. — Подумав, Манос заключил: — Все-таки не отпущу больше одного.

Он достал из кармана клочок бумаги и не спеша написал на нем:

Онисим спрятал записку в карман.

Шмотяков вернулся на второй день к обеду. Онисим выходил из леса навестить избушку, но ему не показался. Издали видел дым его костра.

В этот день Манос сообщил, что на пожар пришли из Редьи. Беседовал с ними: «Как к государственной собственности относитесь?» Молчат. «А если до Нименьгского завода дойдет, до штабелей?» — «А нас худо оповестили». — «Как? От нас человек приходил!» — «Был человек, сказал жителям двум-трем и сразу ушел. Порядком даже не поняли, где горит. У нас кругом горит. Люди и так все время на пожарах». Сразу виден саботаж, заключил Манос.

Он подошел к шалашу и поздоровался с Шмотяковым за руку.

— Завтра на Модлонь, Андрей Петрович!

Шмотяков удивленно вскинулся на Маноса:

— Кто тебе сказал? Нет, я уже решил туда не ехать. Мне удалось хорошо поработать на Нименьге. Завтра опять сюда.

— Успеете, — сказал Манос. — Я знаю, вы стесняетесь меня беспокоить. Напрасно. Как это — быть в лесу и не посмотреть Модлонь! Пока мы ездим, Михайла прибудет. В Нименьге не крыса. Вы должны работу проделать на значок.

И не дав Шмотякову ответить, Манос отошел. Онисим стоял поблизости и слышал весь разговор.

— А ведь на Модлони-то, Андрей Петрович, самая ондатра, — сказал он. — И съездите. Посмотрите. Ребятишки ужо на выходной придут. С ними время проведете. Что-нибудь расскажете. Спешить-то вам куда?

По лицу Шмотякова пошли красные пятна. Чувствовалось, что Манос порядком ему надоел.

— Чудак ваш Прокопий Сергеевич, — сказал он. — Я его вовсе не просил ни о чем.

Шмотяков сидел у костра и ковырял сапогом землю.

«А белое-то пятно смыл!» — подумал Онисим, осматривая его голенища.

Манос сдержал слово. Отправив свой отряд с помощником, он в полной готовности подошел к шалашу.

— Ну, Андрей Петрович, пора! Поедем до Никонова стожья на плоту, а там кривушек верст на семь, прогуляемся лесом. — С этими словами Манос собрал в сумку вещи Шмотякова, положил туда каравай хлеба и сумку взял себе на плечо.

— Пошли! Может быть, под елкой ночевать придется, захватите вашу накидку.

Как ни старался Шмотяков отговорить Маноса, тот только улыбался и махал рукой.

— Будет вам. Я и в колхозе договорился, разрешение взял. Дед, где у тебя плот? А! Знаю, Розка!

Манос шел по берегу озера и подсвистывал собаку. Шмотяков неохотно следовал сзади.

Онисим провожал их.

Манос наломал охапку еловых сучьев, положил их на плот и кивнул Шмотякову.

— Будьте при месте!

Шмотяков сел на сучья и взял между коленей двухстволку. Он был смущен и рассеян.

Манос поймал на берегу собаку (плот в это время немного отошел) и бросил ее Шмотякову.

— Держи! Зажимай ногами. Потом очухается, будет сидеть. Она у меня воды боится, приучаю.

Шмотяков держал Розку. Собака рвалась к берегу и визжала.

Манос взял шест, кивнул Онисиму и встал на плот.

— Ну, в час добрый! — сказал Онисим.

Манос ловко заработал шестом.

Шмотяков сидел на сучьях, держал собаку и с опаской следил за его движениями. Вскоре они скрылись за мысом.

Онисим услышал голос Маноса:

— Прошлый год у нас в сельсовете тоже был один образец из города, так он разговор на три языка знает.

Онисим снова остается один. Целые дни в притихшем лесу. Найда разошлась: теперь он нередко приносит десяток белок.

Беличьих шкурок накопилось много.

Он ходит и по привычке смотрит под ноги. Грязь высохла и потрескалась. Следы можно видеть только в пыли. И он опять видит след медведя, а рядом отпечатки Лаверовых лаптей. Медвежий след настолько свеж, что с краев его еще не успели осыпаться комочки сухой земли. Отчетливо видны громадные когти: самец. Онисим осматривает разрытые в стороне муравейники и идет по следу. Медведь зашел в болото и обратно не выходил. Он или перебрался в Чарондские леса или сидит где-нибудь тут поблизости и жрет подсыхающие верхушки дягиля.

Потом Онисим исследует, откуда вышел медведь. Он проходит Избновскую дорогу, сворачивает к Толоконным горам, то и дело оглядываясь: не выйдет ли где Лавер.

След теряется на берегу реки Укмы. Следы Лавера все время идут рядом. Значит он ходит за медведем!

Онисим возвращается от Толоконных гор в раздумье.

Редкий год они с Лавером не убивали медведя. Вместе ловили, вместе шли стрелять его в капкане. С того момента, как видели свежий след, до того, как на месте капкана обнаруживали поволоку, оба они жили напряженной жизнью.

Говорили об этом намеками.

— Да-а-а, — начинал Онисим. — Нас-то с тобой помоложе.

— Давно такого не видел, — соглашался Лавер.

— Как пружины?

— Выдержат.

И вот на рассвете Онисим, красный, запыхавшийся, поджидает соседа у старой вырубки. Завидев его издали, машет рукой — сверху вниз.

— Что же, бить будем, — негромко, стараясь скрыть волнение, говорит Лавер.

Стоят на тропе, нюхают табак.

— Что-то в этом году малины нет.

— Клюквы будет много.

— Да, клюква будет.

Потом оба торопливо идут в сторону. Объясняются знаками: Онисим поднимает руку. Начинают бесшумно подкрадываться от дерева к дереву, от колодины к колодине.

Падаль лежит, наполовину съеденная. Капкана нет. Кругом раскиданы мох, сучья. К мелкому густому ельнику тянется темная полоса обнаженной земли. Местами она обрывается. На пути сломанная ольха, вырванная с корнем елушка. На стволе сосны — глубокие белые рубцы. Сердился, хотел разбить…

Старики переглядываются: правда, пружина должна выдержать.

Идут, озираясь на каждом шагу. Стволами разбирают сучья. Поволока тянется без конца.

Должно быть, в том чапыжнике за старой колодой?

Онисим трогает товарища за плечо. Оба стоят не дыша.

В чапыжнике — движение. Зверь поднимается, темный и страшный. Вот он встает на задние лапы, ревет. Лавер заходит сбоку, вскоре слышно щелканье взводимого курка. Онисим тоже поднимает ружье. Да, встречаться с таким приходилось не часто.

Справа сквозь ветви сверкает струя огня, грохочет выстрел.

Медведь ревет сильнее и переваливается вправо. Онисим стреляет ему в бок. Медведь падает, снова поднимается и идет на Онисима. Онисим пятится к большой елке. Как-то так выходит, что он чувствует под пальцем не пулю, а спрессованную бумагу, пыж, заряд под глухаря. Медведь совсем рядом.

Вот наконец под пальцем и патрон с пулей.

В это время справа, метрах в двух от него, снова гремит выстрел, горящий пыж падает к ногам Онисима. Падает и медведь и больше не поднимается…

Сейчас Онисима неудержимо притягивают эти следы. Он не знает, в чем дело. Зверь и человек ходят друг за другом. Он видит этот вход в болото, кривой узкий просвет между елками, в одном месте крест-накрест лежат две березки.