— Об этом сейчас не сказывают…

Улыбается и Шмотяков.

— Иногда и наскучит одной-то?

— Да ведь как — живой человек…

Шмотяков играет биноклем.

«Хорошо бы сейчас выстрелить в него солью», — думает Гришка и представляет, как дико и жалко исказилось бы лицо Шмотякова.

Александра о чем-то шепчется с подругой. Потом Устинья говорит:

— Ты все науки, сказывают, прошел. Объясни: почему нынче мало громов было? Я считаю, все отняли на электричество. Вон Курганово, даже в селе электричество. И на скотном дворе у них электричество. На одном столбе в деревне так даже всем видно горит. А говорят — в город заехать, так все огни, огни, как брусники. Считаю, по случаю этого совсем не будет громов. Весь гром забрали в Москву, в другие города, а деревня оставайся без грому…

Устинья замолкает, склоняется к подруге, и обе они насмешливо посматривают на Шмотякова.

Шмотяков, сначала слушавший все это с любопытством, прячет улыбку, одна его бровь вздрагивает, около рта ложатся складочки. Он видит, что Устинья испытывает его, и произносит несколько раздраженно:

— Ты вон у Александры спроси, она грамотная.

— К тебе пришли, ты и отвечай, — не унимается Устинья. — Вон у тебя руки-то какие чистые, все на книгах сидишь.

В это время к ним подходит Манос. Стоя на берегу, он слышал их.

— Разве можно так разговаривать с Андреем Петровичем! — сурово говорит он. — Играет в вас бесово-то ребро!

Женщины, хихикая, отходят.

Манос поправляет на костре дрова, подбирает с земли кепку Шмотякова, пробует надеть ее на свою голову, потом вертит в руке и садится к костру.

Шмотяков рассеян. Он посматривает то на озеро, то на костер.

«Зажало, — наблюдая за ним издали, думает Онисим. — За Мурышиху голыми руками не берись».

И улыбается.

Гришка, притаившийся в кустах, тоже ликует.

Манос вешает кепку Шмотякова на сучок и говорит:

— Для ваших научных трудов я сорганизовал общество.

— Какое? — удивляется Шмотяков.

— Пионеры и комсомольцы, как только настанет выходной, так в ваше распоряжение всем табуном, из трех школ.

Шмотяков со страхом смотрит на Маноса.

— Ну знаешь, это все равно как пустынник и медведь. Пойми, что я вовсе не хочу беспокоить людей!

Манос снисходительно улыбается.

— Ничего, ничего, в выходной им делать нечего. Вон посмотришь — в деревне собак гоняют.

И, гордый сознанием сделанного важного дела, Манос отходит.

Через минуту на полянке слышится его бодрый голос:

— Боевая команда, спать!

Снова наступает душная багровая ночь. Уставшие люди спят на траве перед избушкой. Онисиму не спится. Он лежит на нарах и смотрит в дверь. У Шмотякова горит костер. Отсветы его играют в озере. На противоположном отлогом берегу мечутся черные тени. Опять это незримое движение за каждой елкой. Около двери на траве ворочается Гришка.

— А ты спи, — говорит Онисим. — Кто тебя кусает? Смотри, один нос остался.

Гришка молчит, поглядывая в небо.

— Из болота-то не выпустили?

— Нет. Все обрыли.

— Смотри, парень, как бы сегодня за ночь не ударило к Гординой избе…

— Да ведь там у нас сторожа остались.

— Ну что там, три человека…

Онисим начинает рассказывать, как горело в том году, когда утонул Степан Марихин.

Гришка лежит молча.

Они не спят всю ночь. На заре Гришка немного забывается. Руки его раскинуты, рот открыт.

Онисим поднимается и идет за водой. Немного свежо. Девчата под соснами жмутся друг к другу. Просыпаются бабы и идут к озеру.

Шмотяков подкладывает в костер дрова.

— Не спишь? — участливо спрашивает у него Устинья. — Тоже забота. Еще совсем молодой. Вон у тебя на лице-то ни одной морщинки. Только бороду напрасно носишь. Без бороды-то приятнее. Дома-то отец, мать?

— Есть.

— Вот отсюда приедешь, повидаешь. Да ведь и самому охота. Говорят, птица — и та на свою родину летит. У меня была утка. Летать умела. Один раз пристала к перелету и скрылась. На другой год утки прилетели, и она с ними. На реку в стаде села. Кто-то спугнул — стадо в лёт, а она вышла на берег и ковыляет к дому. Говорят: «Смотрите, смотрите, вон наша утка идет».

Все молчат.

— А чего ты у нас в лесу-то делаешь? — снова спрашивает Устинья.

— Вот езжу по рекам, исследую жизнь…

— Не под раз попал, — говорит Устинья, обводя вокруг себя рукой. — Задохнешься. Скотина, и та мучится. А убытков сколько!

Просыпается Манос. Женщины видят, как он встает, высокий, лохматый, брови строго сдвинуты и расходятся.

«Так-так, — думает Онисим, посматривая на шалаш, — нечего вам около него вертеться».

Утро не приносило свежести. Земля, казалось, сама источала дым и духоту. Травы под ногой шелестели, как мертвые.

С болота прибежал один из сторожей и сообщил, что огонь в южной части болота пробрался через окоп. С минуту на минуту можно было ожидать, что загорится лес.

Манос отдал распоряжение немедленно собираться. Он даже Гришке велел идти на пожар.

Вечером Манос появился у шалаша Шмотякова, еле держась на ногах от усталости.

— Ну и работка была сегодня, — сказал он. — Кое-кому сделал двадцать шесть замечаний!

Шмотяков сочувственно кивнул головой:

— Ты даже похудел за день!

Манос поправил на костре дрова, снял с сучка березы кожаную тужурку Шмотякова и стал ее рассматривать.

Шмотяков с неудовольствием наблюдал за ним.

— Вы что, сочиняете фразы? — спросил Манос, увидав у него на коленях раскрытую тетрадь.

— Да тут свои дела…

Манос бросил тужурку на землю и сел на нее.

Шмотяков вытянулся на месте, но ничего не сказал.

— Положение, Андрей Петрович, трогательное. Огонь может подобраться к Нюбе. Это наши лучшие массивы. Сплошной экспорт!

— Да, это действительно страшно.

Шмотяков взволнованно поднялся и заходил взад-вперед у костра.

На полянке слышался сдержанный говор женщин. Ни криков, ни смеха. Надвигающееся бедствие придавило всех.

Вот, кажется, пожар ликвидирован совсем. Кое-где еще клубится пар. Люди терпеливо ждут. Вдруг в одном месте начинает струиться синеватый дымок, в другом. Шире и шире. Потом разом земля с травой, с кустами, с ягодами проваливается и, потемнев, исчезает. Все застилает искрами. Страшная жара. Трава высыхает, оставаясь зеленой, и вспыхивает. По земле катится огненный вал. Гаснет и все кажется спокойным; горит внутри… На помощь старосельцам пришли еще две деревни: Корневое и Большие Кочегурки. Манос самочинно взял руководство и над ними. Все думали, что он выделен лесной организацией или сельсоветом, и подчинялись ему. Манос ходил, покрикивая, никого не пускал домой, завел табель и вечером, у костра, отмечал, кто как работает. Ночью он сам проверял посты: бодрствующих хвалил, дремавших грозил отдать под суд. Днем его голос слышался всюду. Впереди него всегда бежала лохматая кривоногая собака — Розка, его любимица и помощник. Завидев Розку, все начинали подтягиваться. Розка останавливалась поодаль, терла морду лапой и чихала от дыма.

Однажды Манос издали услышал тревожное урчание Розки. Между редкими низкорослыми сосенками неподвижно и молчаливо стоял народ. Вдали по берегу болота белели заросли подсыхающего пырея. Трава была в рост человека. Острый, длинный клин с этой травой заходил далеко в болото.

Манос посмотрел на людей, на траву, на лес и, сразу поняв, в чем дело, бросился бегом.

Слева из глубины болота катилась по траве огненная волна. Слышался сухой колючий треск и еле уловимый шум. Кусты на пути загорались мгновенно, становились похожими на пучки молний. Сейчас огонь подойдет к полосе сухого пырея и в одну секунду перескочит на берег, в лес.

Подбежав ближе, Манос понял, почему люди так растерялись.

Можно было скосить и быстро отгрести пырей на клину, но прямо перед людьми проходила линия горящего торфа. Бежать же в обход было бесполезно: не успеть.

Манос сам растерялся.