Вообще-то американцу совершенно нечего было делать у себя в комнате. В Америке время было деньги, и поэтому, как там говорилось, тот был богач, кому принадлежало все время. Теперь время было в полном распоряжении Яна Менкины, и он от этого едва не заболел. Кто, какой злой дух выдумал такое наказание! Уж кому-кому, а американцу не за что было услужать Минарам, но надо же, чтоб так получилось! — до того извелся он от избытка досуга, что даже обрадовался, когда Минарка позволила ему справлять по дому хоть какую работенку.

Вставал он с рассветом; выходил на балкон, начинал махать руками, пригибаться, как посоветовал ему однажды адвокат Вернер, чтоб не одеревенеть окончательно. Пан Минар с супругой еще изволили почивать, когда он растапливал печь и отправлялся за молоком. Он шел по улице Разуса, мимо кладбища и городской бойни к речке Райчанке. Огороды Самуэля начинались немного дальше, за городом. У Самуэля-то и брали Минары молоко, потому что, кроме огородов, Самуэль держал еще трех коров. Американец приходил к нему освеженный, надышавшийся ветром полей. Самуэль был ему ровесник и, как всякий огородник, приветливый человек. Американец обычно перекидывался с ним двумя-тремя словами, и вскоре Самуэль предложил ему выращивать овощи на паях. Пан Менкина, правда, мясник, но с таким серьезным, рассудительным человеком он охотно вступил бы в компанию. Их предприятие имело бы будущее, хотя, пошутил Самуэль, мясники и не большие любители овощей.

По той же дороге кружил и доктор Вернер, отставленный от практики адвокат-еврей. Каждое утро они регулярно встречались и каждое утро охотно здоровались друг с другом: «С добрым утром, пан доктор». Или, наоборот, первым произносилось: «С добрым утром, пан Менкина», а уж в ответ звучало: «С добрым утром, пан доктор». Оттого, что они столько раз за столько дней так сердечно повторяли утреннее приветствие, оно превратилось в обряд. Оба были в одинаковом положении, оба обречены на недобровольный отдых. Как-то утром они разговорились, а на другой день продолжали с того места, где кончили накануне.

Однажды доктору Вернеру пришла мысль, которая могла прийти только адвокату. А что, ведь Менкина, как гражданин Соединенных Штатов Америки, имеет американские документы, не так ли? — Да. — И их не отобрали на границе? — Нет. Посмели бы только! — А не может ли пан Менкина принести их? — Менкина принес, и опять Вернер удумал чисто адвокатскую штуку. Внимательно рассмотрел печати, визы, бумагу — не фальшивый ли паспорт, ведь могло быть и так. Но паспорт был настоящий. Тогда Вернер сделал вид, будто глазам своим не верит. Воскликнул словно бы в экстазе:

— Ах, пан Менкина, настоящие, не подделанные американские документы! Неужели они так-таки и ваши?

— Ну вот, здорово живешь! Как это — мои ли? А чьи же? — удивился американец: и выдумает же этот адвокат!

— Я подумал сейчас, пан Менкина, о жене. Вы не знакомы с моей супругой, а ей доставило бы такую радость — посмотреть, подержать в руках американский паспорт. Не могли бы вы дать его мне на час-другой, или лучше до завтра? Пусть и моя жена полюбуется…

Американец с неохотой, но отдал документ — ну что ты с него возьмешь, — взял и отдал. У Вернера будто крылья выросли.

— Американский паспорт. У кого такой документ, тот даже в Словакии может еще чувствовать себя свободным. И может уехать. Подумайте только, может уехать куда угодно! — В возбуждении адвокат помахал братиславскому поезду, промчавшемуся через предместье. — Будь у меня такие бумаги — и я мог бы уехать. Мог бы уехать, хотя я еврей, — бормотал адвокат, с тоской глядя вслед поезду. — Мог бы стать свободным гражданином — там, где-нибудь. Не то, что теперь — вонючий еврей с желтой звездой… Ах, это могло бы осуществиться, пан Менкина… С вашими бумагами я мог бы пересечь границу Словакии, границы Венгрии, Румынии, сесть на пароход… в Бургасе…

Старик задохнулся, перечисляя границы. Схватился за сердце, застонал. Губы его совсем посинели.

— Ах, мое давление… Сердце болит… У меня сердце болит по-настоящему. Не так, как у молодых… Нет, это уже не для меня — дороги, границы, да еще пароходы, еще океан… Ой-ой, не для меня уже все это, — причитал старый человек.

В знак благодарности адвокат подарил Менкине таблицу солнечных восходов. Солнце всходило точно по красной кривой на голубой миллиметровке. Американцу приятно было вставать вместе с солнцем, а адвокат с женой путешествовали свободными гражданами по сказочному царству западной демократии. Вернер изобретал всевозможные уловки, только бы не возвращать сразу менкиновский паспорт. Он познакомил Менкину с оптовиком Коном и с директором фабрики целлюлозы, представив его не по имени, а как гражданина США с настоящими, не поддельными документами.

— Подумайте только, господа! Этот человек может уехать. Может уехать когда угодно…

Три человека смотрели на него; как на чудо. Они завидовали ему, и американцу льстило, что у него есть возможность, какой не было у них.

— Как, или вы не читали газет? — спросил оптовик Кон, у которого базедова болезнь выдавила глаза из орбит.

— А что? — не понял американец смысла высокомерного вопроса.

— Как же вы приехали сюда?

— А куда мне было деваться? Тут моя родина, — сказал американец слишком самодовольно, как показалось трем его собеседникам.

Не очень-то сладко пришлось Менкине на этой самой родине, и он не имел ни малейшего намерения оттолкнуть от себя этих людей, а вот все же оттолкнул, как ему показалось, одним словом: «родина». Три еврея устремили взгляд поверх его плеча, куда-то в пространство.

— Ведь это и наша родина… — нерешительно произнес директор целлюлозной фабрики.

И все трое задумались, будто только что натолкнулись на вопрос: да была ли у них когда-нибудь родина?

Потом адвокат Вернер сказал:

— Еще в Австро-Венгрии я служил капитаном в армии. Я был офицером связи. И при республике жилось хорошо. Я забыл, что я — еврей.

Но директор целлюлозной фабрики и оптовый торговец не нашли что сказать. Все начали испытывать неловкость. Адвокат, пробормотав что-то, увел Менкину. Стал расспрашивать его о том о сем, и пусть скажет прямо, хорошо ли ему живется, достаточно ли у него денег. А под конец спросил, думает ли пан Менкина навсегда поселиться здесь.

— А куда мне податься? — рассудил американец. — Обратно в Америку? Для человека моих лет нет смысла возвращаться в Америку.

Казалось, такое рассуждение обрадовало адвоката, и на следующий день он начал разговор с этого же места.

— Пан Менкина, продайте мне ваш паспорт, — ошарашил его адвокат. — Скажите, сколько вы хотите?

Он стал доказывать, что в этой выгодной сделке для Менкины нет никакого риска.

— Быть может, я и не воспользуюсь вашим документом. Вы видите — это каждому видно, — что я не в силах перенести длительное путешествие. Но мне хочется иметь эти бумаги. Бедный еврей хочет потешить себя… Подумайте, прошу вас!

Американец думал. На утренних прогулках он уже несколько раз уклонился от встречи с Вернером, не зная, как ему отказать. Но один раз адвокат подстерег его. Мечта уехать, казалось, целиком овладела им.

— Пан Менкина, не говорите «нет», — начал старик.

Они молча шагали вдоль речки. Больше не было никакой сердечности у Менкины, потому что он получил власть над этим человеком, мог водить его за нос, мог даже шантажировать его, если б не был сам человеком порядочным. Ему неприятно было держать так в руках адвоката, но он упрямо, безжалостно твердил: «Нет, не продам».

А адвокат развертывал перед ним цепочку своих мыслей.

— Не сегодня-завтра сердце мое откажет. Я не жалуюсь — пожил в свое время. Будапешт, Вена — там прошла моя молодость… Денег было достаточно. Достаточно было приятной любви. Я имел, что хотел — актрисы, развлечения… Впереди у меня нет ничего хорошего. Я знаю. И все-таки, — он порывисто повернулся к Менкине, — все-таки мне еще не хочется гнить… Послушайте, я еще не хочу гнить!

Адвокат был тучен. На американца пахнуло жутью. Как верующий христианин, он без труда с ужасом представил себе кучу гниющей падали, но как верующий христианин он не мог оказать благодеяния еврею. После излияния адвоката Менкина уже неспособен был даже на сострадание к нему. Сразу, черт побери, старик стал ему отвратителен — пожалуй, как христианину, сохранявшему надежду на загробную жизнь. Новое веяние затронуло и гражданина США. Тем прочнее утвердился он в своем. Адвокат хотел от него благодеяния, но готов был оплатить его. Это-то больше всего и возмущало американца. В противном случае он вполне мог бы отказаться от бумаг, которыми не думал больше воспользоваться. Он отлично знал, что мог бы, если б захотел, сделать доброе дело. И этот последний довод раздражал его, рождая враждебное чувство.