Али ошеломленно посмотрел на меня.

— Это немножко неожиданно, согласись, — сказал он. — Тебе не кажется, что ты должна по крайней мере объясниться?

— Ты сам мне все объяснил до нашей женитьбы. Ты говорил, что западные женщины рано или поздно все равно возвращаются домой, потому что здесь они чувствуют себя угнетенными. Тогда я тебе не поверила. Я думала, что они просто испорченные американки и что я не такая. Я считала, что раз я из России, то знаю про угнетение все. Но я ничего не знала. Россию даже нельзя сравнивать с тем, что здесь.

Али тяжело опустился на постель.

— Я и не подозревал, что ты так несчастна, — сказал он. — Ты так хорошо вошла в нашу семью. Моя мать не может нарадоваться на тебя. Здесь твой дом. Разве здесь кто-нибудь хоть однажды отнесся к тебе как к прислуге?

— Нет. Все были добры. У тебя замечательная мать. Прости, что я так неблагодарна, но так я жить не могу. Скажи мне свои три слова для развода и дай визу. Мне больше ничего не нужно. Этот браслет, возьми его. И это колье, перстни… — Я попыталась снять обручальное кольцо, но оно застряло и не снималось. Теперь я уже плакала, слезы катились по моим щекам, и я говорила все то, что так долго собиралась сказать Али — что все это было ужасной ошибкой, что сама идея была неверна, и что я люблю его и поэтому должна покинуть, и что я виновата, виновата, виновата…

— Просто на тебя что-то нашло — беспомощно сказал Али. — Ты сама не знаешь, что говоришь, ты, видно, заболела. Жаль, что тебе не понравился этот браслет. Я подарю что-нибудь другое. Куплю что-нибудь, чтобы поднять твое настроение.

Я перестала плакать и взяла себя в руки.

— Перестань относиться ко мне как к ребенку. Я прекрасно знаю, что я говорю. И подарить мне ты можешь только одно — визу на выезд и билет до Нью-Йорка.

Али встал.

— Очень хорошо, — холодно сказал он. — Это не займет много времени. Можешь уже собираться. — Он резко повернулся, складки его тоба, как в греческой драме, всплеснули вокруг него, и он вышел, хлопнув за собой дверью.

Я глубоко вздохнула, испытывая вроде счастье и облегчение. Открыла платяной шкаф. В нем были все мои покрывала для лица, все мои абы. Как это чудесно — бросить их тут. Был здесь также целый ряд платьев длиной до пола с высокими гофрированными воротниками и длинными рукавами — их я приобрела, уже живя в Рияде. Они вдруг показались мне нелепыми и дурацкими. Их я, конечно, тоже не возьму. Собраться мне будет проще простого. Я приехала сюда всего лишь с несколькими вещами, а все, приобретенное здесь, я оставлю.

Но собираться я так и не начала. Вместо этого я просто отправилась в постель. Я лежала без сна и твердила себе, как я счастлива, что покидаю это ужасное, удушливое место. Я старалась представить себе, какой полной потрясающей жизнью я буду жить в Израиле, но ничего не видела, кроме череды пустых дней и одиноких ночей без Али. Я думала о разведшколе Моссада. Я воображала людей, кричащих на меня по-арабски во время тренировочных допросов, но я и так уже слишком долго прожила в подлинном страхе, и картины эти не вызывали у меня ничего, кроме скуки. Разве это не мой долг — остаться? Разве я не обещала Зви Аврилю следить за Али? Моя миссия здесь еще не закончилась, потому что израильтяне несомненно еще потчуют его дезинформацией. Вот почему Али получил работу в Королевском разведывательном управлении. Вот почему он «по уши завяз». Я просто обязана посмотреть, чем закончится это задание. По существу, у меня не было никакой причины для отъезда, дня страха и слабости, никакого повода, чтобы назойливый голосок в затылке нашептывал: ты в опасности, беги отсюда, пока не поздно. В конце концов я заснула, и впервые в моих снах не было кошмаров. Я проснулась на заре от зова на утреннюю молитву, под знакомые слова, что Бог всемогущ и что молитва лучше, чем сон. Я надеялась, что в постель ко мне придет Али и скажет, что он все простил. Что он поднимет мою коротенькую ночную сорочку из хлопка и его руки медленно заскользят вниз по моим бедрам. Я перевернусь на спину, он ляжет на меня и потом… Все это так живо представилось мне, что у меня перехватило дыхание. Да, это было, это было всего лишь вчера. А до этого почти каждое утро с некоторыми вариациями. Вы скажете, что года достаточно, чтобы любовное наваждение выдохлось, утратило силу. Но этого не случилось. Повлияло ли оно на мое решение? Как знать. Я решила, что останусь в Саудовской Аравии и потерплю еще какое-то время, но если только мне удастся отвертеться от Таифа.

Я останусь потому что это мой долг. Вернее — мой долг и мое желание.

Я крепко зажмурилась и стала ждать Али, всеми силами убеждая его прийти. Но это не помогло. У Али была своя гордость. Моя же гордость на повестке дня не стояла. Я надела халат и сама пошла к нему. Он спал, освещенный косыми лучами солнца, или притворялся, что спит. Я скользнула к нему в постель и покрыла его тело быстрыми легкими поцелуями. Он пробормотал: «Уходи, я тебя не хочу», но это было неправдой, в таких вещах мужчина не может солгать.

Я сказала:

— Пожалуйста, прости меня. Я так старалась войти в твою семью, но это было непросто. Все, чего я хочу, это быть с тобой. Помнишь, как мы были близки до приезда сюда, в начале нашего медового месяца в Нью-Йорке, когда мы могли делать все, что хотим, когда мы занимались любовью в любое время дня и ночи?

— М-м, — сказал Али.

— И это могло бы быть снова, без всех этих любопытных глаз. Я ведь вовсе не возражаю против того, чтобы побыть одной. А когда ты дома, мы будем делать все, что хотим, будем заниматься любовью, хоть повиснув на люстре в обеденной комнате.

Не знаю, что тут оказалось решающим, может, даже и люстра, но я осталась в Рияде. Еще одна победа, одержанная с помощью любовных посул и игры на чувствах.

Это была победа, о которой я вскоре пожалею.

Роскошь пустого дома. Женщины в Таифе, а Нагиб снова в Сирии. Так хорошо быть одной. Ну, конечно, не совсем одной. Часто со мной был Али. Может, его вразумил мой срыв — теперь он уделял мне больше внимания, даже когда мы не занимались любовью. Иногда к вечеру мы отправлялись в пустыню — на пикник и чтобы посмотреть закат солнца. Здесь это было принято. Целые семьи располагались на подстилках возле своих автомобилей, припаркованных посреди пустого пространства, а вокруг смеялись и гонялись друг за другом дети. Прислонившись к машинам, вели рассудительные разговоры женщины в черных одеждах, старики смотрели по своим переносным телевизорам беседы о Коране или же вперяли взоры в никуда, с таинственным выражением на лицах.

Обычно мы наугад сворачивали с дороги и ехали по пустыне, пока не находили какое-нибудь место вдали от всего и всея, так, чтобы я могла снять свою чадру. Мы раскатывали наш коврик и раскладывали еду, пили апельсиновый сок вместо вина, поскольку алкоголь здесь был запрещен. Но я не возражала, я не чувствовала себя ущемленной. Я была пьяна чистым воздухом пустыни, свободой этих бескрайних пространств, красотой золотого заката. Держась за руки, мы глядели на далекие звезды, появлявшиеся на темнеющем небе, и я радовалась тому, что осталась, радовалась этому мигу взаймы, этой иллюзии любви, иллюзии покоя.

20

Неприятности начались в день возвращения Нагиба из Сирии. Он появился дома в середине дня и оставил свой портфель на обеденном столе в столовой. Портфель был открыт, сверху в нем лежала газета, а под ней — папка-скоросшиватель, полная документов. Али был в офисе, в доме же было несколько из оставшихся слуг. Я шныряла вокруг стола, как проголодавшийся волк, с мыслью сделать быстренький сеанс сканирования. Нагиб принимал душ. Он отличался тем, что обычно тратил на себя огромное количество драгоценной воды, которую лучше было бы отдать цветам и деревьям. Однако о сканировании, пока он дома, не могло быть и речи. Жаль. Должно быть, он привез из своих поездок что-то интересное. Сейчас он увезет свой портфель в офис, и будет упущен такой шанс. Расстроенная, я ретировалась на кухню.