Прошло пятнадцать минут, и я услышала, как спустился Нагиб. Хорошо, что я не стала рисковать, подумала я и крикнула ему:

— Хочешь что-нибудь поесть? У меня тут…

— Я уезжаю. У меня встреча, — сказал он.

Когда он ушел, я вернулась в столовую. Портфель по-прежнему лежал на столе! Вокруг никого не было. Я выложила газету, схватила папку с документами и поднялась в кабинет Али. Папка была толще и тяжелее, чем в прошлый раз. Сканирование займет какое-то время, но я не торопилась.

Только я настроила компьютер и сканер, как вдруг услышала звук подъехавшего автомобиля. Я выглянула в окно и, к ужасу своему, на широком полукруге подъездной дорожки увидела серебристо-серый «мерседес» Нагиба и его самого, входящего в парадную дверь. Я схватила бумаги и бросилась вниз по лестнице, едва не упав со ступенек. Я всего лишь на секунду опередила Нагиба и, влетев в столовую, сунула папку в портфель. Я едва успела отдернуть руку, как вошел Нагиб со словами «Я тут забыл…» Он осекся, затем перевел взгляд с меня на портфель. Его обычно грозное темное лицо потемнело еще больше.

— Что ты тут делаешь с моими бумагами? — рявкнул он в ярости.

— Я… ничего, — глотнула я воздух. После бега по лестнице я еще задыхалась. Лицо мое было красным, волосы растрепались. Я и без зеркала знала, какой у меня видочек. То есть абсолютно виноватый.

— Ты рылась в моих бумагах, сучка. — Он шагнул ко мне.

— Нет! — стала отступать я, пока не уперлась спиной в стену. Нас разделяло лишь сияющее пространство обеденного стола из красного дерева. Он глянул на газету, лежавшую на столе возле портфеля.

— Конечно рылась! Что ты тут разнюхиваешь, грязная лживая жидовка!

Он знает! Я замерла, парализованная страхом. Нагиб прожигал меня взглядом. Неприятности мои были даже серьезней, чем я себе представляла.

Нет, это невозможно, он не мог знать, что я еврейка, если только Али не сказал ему, а Али никогда бы не сказал — и ради себя самого, и ради меня. И если даже Нагиб каким-то образом это разузнал, то не стал бы дожидаться повода для обвинений. Нет, конечно, он не знает. Это просто оскорбление, а не обвинение, просто этим словом арабы частенько клянут друг друга. Я и раньше его слышала, когда Фатьма говорила Фахаде: «О, не будь же такой жидовкой, дай мне губную помаду!» Готовность все отрицать умерла во мне.

— Послушай, я знаю, что мне не следовало этого делать, — сказала я. — Но честно говоря, я не хотела ничего плохого, мне было просто любопытно…

— Любопытно? — прошипел Нагиб. — Любопытно? Мне тоже любопытно, почему это мой братец женился на какой-то, прости господи, иностранной сучке. Но я с тобой разберусь.

Он обошел вокруг стола, покрыв расстояние между нами на удивление быстро. Вцепившись в воротник моего платья, он резко встряхнул меня, и с платья во все стороны посыпались пуговицы.

— Я разберусь, — снова повторил он и повалил меня на стол. Он тяжело дышал мне в лицо нечистым дыханием съеденного, и глаза у него были абсолютно сумасшедшими.

Я повернула голову и впилась зубами в большой палец. Он вскрикнул, вернее взвизгнул и попытался выдернуть руку. Но я еще глубже вонзилась в плоть, почувствовав вкус его крови. Я услышала низкий звериный рев и осознала, что он исходит из меня. Нагиб нанес мне ослепительный удар в голову локтем другой руки, и на сей раз я выпустила палец. Он шарахнулся назад, воздев горе свой раненый палец. Из него струилась кровь и падала на ковер. Ковер был темно-бордового цвета с замысловатым голубовато-золотистым рисунком, но там, где стоял Нагиб, он был только темно-бордовым, и капли крови исчезали в нем без всякого следа.

— Я ничего не скажу Али, — спокойно произнесла я, — потому что не хочу его огорчать, хотя у него мог бы быть брат и получше, не такое дерьмо, как ты. — Мне пришло в голову, что его скорее следовало бы назвать грязным жидом, а не дерьмом. Это бы прозвучало, куда как здорово и убедительно, но я просто не могла произнести такие слова.

Нагиб ничего не ответил. Он продолжал смотреть на свою руку, и похоже, был на грани обморока. Должно быть, он был из той породы людей, что не выносят вида крови или мельчайшей физической травмы. Я сказала:

— Я ничего ему не скажу, дорогой Нагиб, но не воспринимай это как поощрение. Если ты еще хоть раз меня тронешь, я тебя убью. Бог мне судья и свидетель — я разорву тебе глотку и выпью твою кровь. Это древний русский обычай. Именно так русские женщины защищают свою честь. — Я придумала это прямо с ходу, но произнесла с такой абсолютной убежденностью, что Нагиб явно поверил мне. Я еще чувствовала его кровь у себя во рту — ее соленый металлический привкус. Меня не затошнило — наоборот, вкус этот вскружил мне голову, наполнив странным чувством собственной силы, будто я была вампиром. Я улыбнулась и оскалилась, надеясь, что на моих зубах кровь. Нагиб отступил назад и самым натуральным образом заскулил, что было просто смехотворно для человека таких габаритов. Я сказала:

— Из тебя, дорогой братец, кровь хлещет, как из барана. Убирайся с ковра, пока его не испортил. И сделай мне и себе одолжение — больше не попадайся мне на пути.

Не говоря ни слова, Нагиб повернулся и медленно вышел, как будто его загипнотизировали. Я встала на четвереньки и собрала все пуговицы с платья. Затем пошла к себе, переоделась и села пришивать пуговицы. Вскоре я услышала, как уехал Нагиб. Я не беспокоилась насчет того, что из-за этих документов он передаст меня в руки полиции. Если это серьезные и важные документы, то тогда он не имел нрава таскать их с собой, так что сам виноват. Кроме того, я здорово его напутала. Я продолжала пришивать пуговицы. Злость моя прошла — я испытывала только печаль и усталость. Печаль по моему бедному, преданному, доверчивому Али, который заслуживал братца получше… И получше жену.

— Нагиб! Что случилось с твоей рукой? — спросила я за завтраком на следующее утро. Нагиб не ответил, только угрюмо глянул в мою сторону. Большой его палец был забинтован, и он неловко брал оливки и сыр средним и указательным пальцами раненой руки, которая случайно оказалась правой. Ему было гораздо проще пользоваться другой рукой, но арабы никогда не едят левой рукой — считается, что это грех. Со скрытым злорадством наблюдала я за его ухищрениями, довольная, что цапнула именно правую руку.

— Нагиба вчера в Сирии укусила собака, — сказал Али. — Прямо в центре Дамаска. Представляешь?

— Господи! Какой ужас, — пробормотала я.

— Ох уж эти сирийцы! — вмешался в разговор Юсуф, старый садовник из Судана, который теперь помогал по дому. — Хуже сирийцев никого нет, я всегда это говорю. Ни в чем нельзя доверять, они даже хуже евреев!

— О, дорогой, — сказала я. — Тебя собака просто так укусила или ты ее как-то спровоцировал?

— Это была бешеная собака, — сказал Нагиб, продолжая мрачно глядеть на меня. — Ее убьют, это я тебе обещаю.

— Тебе еще повезло, что только рука, — сказала я приветливо. — Бешеные собаки хватают прямо за горло. Еще не успеешь понять, в чем дело, как они уже разрывают глотку.

— Что правда, то правда, — с энтузиазмом согласился Юсуф. — Внук моего кузена однажды рассказывал нам, как…

— Заткнись, старый болван! — заорал Нагиб. — Ты уволен. Все вы мне до смерти надоели! — Он вскочил, перевернув стул, и вылетел из комнаты.

Старый слуга пожал плечами, поднял стул и долил кофе мне и Али. То, что его уволят, не произвело на него никакого впечатления. Он занимался домашним хозяйством аль-Шалаби уже пятьдесят лет и ни перед кем не отвечал, кроме как перед самим шейхом Салманом. У Нагиба было не больше прав на его увольнение, чем у меня.

— Прости, что я такая нечуткая, — сказала я Али. — Я не поняла, что у Нагиба серьезная травма.

— Вовсе не серьезная, — сказал Али. — Просто сейчас он находится под довольно большим прессом. Он должен доказать, что Бандар был не прав по отношению к нему, и он хочет убедиться, что принц Сауд, наш новый босс, не разочаровался в нем.