Когда Ёжинька расслабился, я легко, будто малыш ничего не весил, перевернулся вместе с ним, навис на вытянутых руках и прервал затянувшийся поцелуй, но лишь для того, чтобы окинуть распростершееся на постели пока еще одетое тело взглядом, запомнить до мелочей на оставшиеся немногие впереди годы — ибо понимал: подобного чуда у меня не случится уже никогда. А Сергей смотрел снизу, чуть откинув назад вихрастую голову, приоткрыв опухшие влажные губы, огромными, замутненными алкоголем и проснувшимся желанием очами из-под полуопущенных темных ресниц — он ждал, погруженный в оцепенение, зачарованный непривычностью ощущений, без малейших признаков страха.

— Люблю тебя, — шепнул я в его огромные дышащие зрачки.

И зацелованный до полуобморока прекрасный ангел, очень нетрезво улыбнувшись, обвил руками мой стан и потянул на себя, вжимаясь, прося о большем, чем просто губы.

— Дима… — позвал он на выдохе и повторил, умоляя, — Дима… Еще!

И я дал ему еще — раздевая и раздеваясь сам, покрывая каждый обнажающийся сантиметр шелковой шестнадцатилетней кожи прикосновениями губ и пальцев, целуя, оглаживая, покусывая и тут же зализывая оставленные зубами следы, не пропуская ничего — ни нежного, чувствительного местечка за ушком, почему-то пахнущего свежим яблоком, ни подставляемой шейки, ни ямочек над ключицами; поигрался с твердыми, темными бусинками сосков, дразня их кончиком языка и наслаждаясь ответным Ёжкиным трепетом, пробежался цепочкой коротких обжигающих поцелуев по ходуном ходящим под ладонями хрупким ребрышкам, вырвав у отдающегося мне мальчика целую серию восторженных всхлипов… Подросток выгибался навстречу ласкам — и раз за разом выстанывал мое имя; именно так, как и мечталось мне, старому похотливому козлу.

Я обцеловал его всего, доведя до состояния почти полной утраты связи с миром, обходя пока лишь давно уже торчащий текущей свечкой налившегося кровью члена пах. Ёжик попытался было приласкать там себя сам, считая сие небрежение моим упущением, я поймал его шаловливые, лезущие туда, куда пока рано, руки и прижал к постели, сдавливая до хруста в суставчиках обезображенные шрамами запястья — и немедленно пожалел о собственном необдуманном поступке, получив вместо сладкого стона заполошенный, испуганный вскрик. Плененный подросток забился, охваченный паникой, его возбуждение стремительно пошло на убыль.

— Дима, Димочка, не надо!.. — залепетал он, срываясь на жалкий щенячий визг и пытаясь освободиться. — Все, что угодно, только не это!..

Бедняжка даже, похоже, протрезвел.

И я протрезвел, опомнился, выныривая из застлавшего мозг любовного безумия: напугал! Забыл, идиот, раб собственнических инстинктов, что не с Леркой-шалавой кувыркаюсь, увлекся, напугал моего ангела призраком насилия! Разумеется, я немедленно отпустил мальчика, и тот, всхлипнув, откатился к краю кровати и замер на четвереньках, передергиваясь нервными спазмами — напряженный в звенящую — вот-вот лопнет — струну и готовый сорваться прочь при любом моем движении. Хуже дикого звереныша.

Я застыл изваянием, боясь моргнуть, и открыто, пусть и виновато, встретил взгляд расширенных, клубящихся совершенно животным ужасом серых глаз.

— Прости, — попросил одними губами, — я нечаянно. Больше не повторится.

И Сережка поверил. Погас глазами. Передумал убегать. Вдохнул. Выдохнул. Переместился с четверенек на колени, зачем-то ощупал запястья. Вновь вздохнул — и позволил себя обнять, увлечь обратно на простыни.

— Не делай так больше, — шепнул, подставляя ротик для поцелуя, — договорились?

Снова доверчивый и покорный. Снова — мой, каждой клеточкой выгибающегося под прикосновениями худенького юного тела. Главное — не переступать границы дозволенного — не лишать свободы. Запомнив урок, я принялся заласкивать его с новым энтузиазмом и быстро заставил позабыть про страх. Ох, как же Ежоночек стонал… И я стонал вместе с ним, даря льнущему ко мне подростку наслаждение и ловя невыносимый кайф от собственной щедрости.

А потом вдруг мальчишка отстранился и предложил, кусая и без того изжеванные до крови губы:

— Возьмешь меня? — и шустро, без понуканий, улегся на живот, чуть отставив попку. — Давай, разрешаю, пока пьяный еще…

Я припал восторженным поцелуем к гладкой смугловатой ягодичке и почти сорвался в оргазм от привалившего счастья — ведь до сих пор терялся в догадках, как уломать мальчишку на проникновение. А тут — сюрприз сюрпризов…

— Будет больно, — ой, а то он сам не понимает. Смешно.

Сережка вместо ответа приподнял пятую точку повыше и весьма призывно ею покачал — я аж слюной захлебнулся: малыш сзади был потрясающе хорош и упруг. Он, наверно, очень узкий внутри и горячий…

Повторно едва не спустив, я трясущимися от нетерпения руками выгреб из тумбочки смазку — быстрей, быстрей, чтобы Ежонок не передумал — не скупясь плеснул на пальцы и взялся за разработку вожделенной дырочки. Главное — не торопиться, не забывать подрачивать ударившемуся под коньяком во все тяжкие подростку, и все получится. Да…

В Сережкиной попке оказалось намного лучше, чем я себе нафантазировал — безумно узко, словно у девственника, бархатно-влажно, нежно, жарко.

Разрабатывая мальчонку под свой немаленький размерчик, я буквально корчился от вожделения, и лишь возраст и связанный с ним опыт удержали от того, чтобы плюнуть на чужое удовольствие и не загнаться с разгону по самые яйца в эту восхитительную, манящую глубину. Но я все-таки обуздал разрывающую пах похоть, взял себя в руки и, подсунув под ерзающего в ожидании пацаненка подушку, расслабил сопротивляющееся колечко мышц и лишь потом, с честью, вошел — медленно, как и положено старшему, заботливому любовнику.

Ежку выгнуло дугой и перетряхнуло. Он ахнул, распахивая ресницы, и загреб простыни скрючившимися от боли пальчиками; по щекам брызнули слезы. Миг, и мальчишка забился, пытаясь сняться с таранящего зад члена, но я прижал его к постели и удерживал, не позволяя вывернуться, оглаживая по бокам и плечам ладонями и шепча на ушко успокаивающую бредятину. И постепенно Ежонок затих, всхлипывая в кулак.

— Ты предупреждал, — донесся до меня его мучительный полустон, — прости… Я… сейчас…

Мальчик двинулся подо мной, явно пытаясь насадиться сильнее, и меня захлестнуло с головой. Сорвало предохранители к известной матери. Вряд ли бы бедному Сережику досталось от этого спровоцированного им соития что-нибудь, кроме ужаса и страданий, если б не слепой случай, заставивший меня, одуревшего от пылающей сжимающей меня тесноты, от запаха корчащегося под животом так давно желанного худенького тела, зацепить локтем стену и, спасаясь от повторного удара, немного изменить угол проникновения: подростка вновь выгнуло, но уже не от боли, и он закричал, пронзенный яркой вспышкой наслаждения. Я же вдохновенно, с причитаниями и подвываниями, позабыв про все на свете, кроме приближающегося оргазма, вколачивался в его вихляющуюся попенку, и очень быстро — позорно быстро — излился. Отстрелявшись и отдышавшись, я сыто отвалил было в сторонку с намерением вырубиться — барские привитые нетребовательными шлюшками замашки — и наткнулся взглядом на юное, расчерченное блестящими влажными дорожками личико в обрамлении растрепанных каштановых волос.

— А я?! — вопросил мой ангел, заливаясь краской, разочарованно и с укором.

Подростка аж трясло. Мальчик прильнул ко мне, прижался к бедру пачкающим смазкой членом, напоминая о мною же разбуженном желании, и затерся, хрипловато выстанывая мое имя, словно заклинание:

— Ди-има-а…

Он и сейчас походил на ангела — кстати, а ангелы-совратители бывают?

Перевернув своего любимого ангела-совратителя на спинку, хищно ухмыльнулся, скользнул губами к его паху и вобрал в рот юную, трепещущую, пахнущую острым возбуждением плоть. Между прочим, впервые, наверно, лет за пятнадцать — давненько не приходилось никого орально удовлетворять, даже желания подобного не возникало. А тут вдруг захотелось чуть не до скрежета зубовного, до обильного слюноотделения. Забавно, что подлинное чувство с людьми делает…