Молодцов вздохнул и повернулся в Бладхаунду:

— Вы же видите, мы постоянно проживаем одно и то же. Мы, когда-то бывшие неплохими учеными, теперь только и можем, что раз за разом решать одни и те же несложные задачки. Веня пытался спорить. Он полагал, что если обладатель кристалла сумеет при жизни освободиться от всех условностей, научится жить настоящим моментом, то и после смерти избежит сетей прошлого. Он искал идеальный нейрокристалл. Философский камень в своем роде.

Молодцов помолчал немного.

— Он работал с готовыми кристаллами, пытаясь как-то приспособить их к бессмертию. Вы знаете, — Молодцов снова отвернулся к окну, — в глубине души я никогда не верил в это его бессмертие для избранных. Но я старик. Единственная наша надежда — тех, кто обречен проживать снова и снова то, что уже было прожито — в том, что Веня был прав. Он очень хотел бессмертия и считал, что нашел рецепт идеального кристалла. Если бы я предложил ему бессмертие, то он бросился бы в него сразу, не задумываясь… И мир бы остался без такого необходимого открытия.

— Кривцов не похож на человека, способного сделать открытие.

— Это вина всех нас. Моя, в частности. И Левченко, который ушел из жизни слишком рано, а ведь он как никто поддерживал Веню. Левченко умер, я тоже, институт закрыли… А Веня не смог выстоять один против всех. Он выбрал неверный путь, и теперь цена этой нашей надежде — грош.

Бладхаунд молчал, ожидая продолжения.

— Эх, — вдруг вздохнул Молодцов. — Вы уже знаете, или узнаете от меня, что того кристалла Разумовского, который переполошил рынок, не существует. Нейрокристалл Разумовского должен был бы носить название кристалла Левченко.

Бладхаунд кивнул.

— Давно вы знаете об этом? — спросил он.

— Я узнал… Погодите… За неделю где-то до нашего с вами знакомства. Яворский принес мне кристалл на экспертизу. Я, разумеется, сразу узнал Разумовского. Однако экспертизу проводил Чистяков, человек предельно аккуратный и не отступающий ни на шаг от инструкции. Он провел все тесты, какие необходимо, однако Чистяков, как я, без сомнения, уже говорил вам, сильнейший историограф. Это поистине талант, чрезвычайно ценный, видеть в оттенках кристалла не просто характер, но и следы прожитой жизни. В тот же день Олег пришел ко мне и был растерян. Надо знать Олега, такого спокойного и рассудительного человека еще поискать, а тут на нем просто лица не было. Это, сказал он, не Разумовский. Не может быть Разумовский.

Молодцов вздохнул, прикрыл глаза, потом устало продолжил:

— Мы принялись сопоставлять. Биографические данные, записи, выступления, личная жизнь, политика… До нас, наверное, никто так глубоко не изучал жизненный путь Андрея Разумовского. И по мере этой работы у нас все больше и больше вырисовывался портрет человека, чей нейрокристалл мы так усердно изучаем.

И портрет этот был им хорошо знаком. Что было дальше, Бладхаунд мог додумать и сам. Предположения нуждались в проверке. Проще всего было вставить кристалл в тело и допросить его лично. Если бы Молодцов с Чистяковым ошиблись, кристалл вернулся бы к Яворскому.

— Кто изготовил подделку? — спросил Бладхаунд.

— Кривцов, — усмехнулся директор. — Он был обижен на институт, и на меня тоже, и, уходя, громко хлопнул дверью. Но я старался не отпускать его далеко. Я уже говорил, у меня были на него свои планы. Он тоже со временем понял, что обижаться глупо, и охотно поддерживал контакт. Сообщал о новых идеях и наработках… Ему нужна была поддержка. Разумеется, официально я не мог ее оказывать, но постарался дать ему понять, что заинтересован в его исследованиях. Он пытался создать идеальный нейрокристалл. Я имел на руках — пусть не идеальный, но близкий к тому.

Молодцов улыбнулся:

— Он хорошо помнил Сашу. Я бы даже сказал — скучал по нему. Хотя сам бы он в этом не признался, конечно. Но кристалл его пытался воссоздать — исходя из личных качеств, полагаю. Они ведь были очень дружны. Словом, когда он принес мне кристалл, как две капли воды похожий на тот, что лежал у Чистякова в лаборатории, я понял, что мы с Олегом не ошиблись в своих предположениях.

— Кривцову не удалось добиться стойкого эффекта, — сказал Бладхаунд.

Молодцов кивнул:

— Да, мы знали об этом. Он предупредил меня. Сказал, что кристалл выцветет через неделю-другую. Мы решили, что нам хватит этого времени, чтобы убедиться наверняка. Разумеется, мы вернули бы кристалл Яворскому, а затем попытались бы выкупить его. Нам, увы, не хватило времени. Моя вина. Я слишком часто и надолго проваливался в прошлое, а тем временем Яворский обнаружил подделку, и в игру вступили вы…

Молодцов взглянул на терминал. Передавали новости с Ближнего востока.

— Откуда в институте адамы?

— Это наш недосмотр. — Молодцов виновато развел руками. — Честно говоря, их следовало бы разобрать, как только приняли закон. Но тогда столько всего свалилось. Мое сердце подкачало, Олегу пришлось заниматься мной, а когда до роботов дошли руки, мы оказались связаны бюрократией по рукам и ногам. Роботы проходили у нас по документам как добровольцы, а потом вдруг стали, если можно так выразиться, оборудованием и расходными материалами. Уволить расходные материалы мы не могли, списать добровольцев — тоже. Их нужно было бы сначала уволить как живых людей, затем оформить как закупку расходных материалов, затем списать, предоставив отчет… Тем временем шум вокруг нейрокристаллов утих, проверки закончились, бумаги затерялись где-то между инстанциями, и мы, каюсь, оставили все как есть. Ну и вспомнили, когда стало необходимо проверить, Левченко это или нет.

Молодцов сплел пальцы рук и положил на них массивный подбородок.

— Олега раздражали роботы, ему казалось, что нерешенная задача — это как грязь, ее надо вычистить. Но он не мог ничего сделать без моей санкции, а я привык к такому положению вещей… Вернее, поймите правильно, мой нейрокристалл знал, что так правильно, а это гораздо серьезнее, чем просто привычка. А потом появился Саша, и действовал быстрее, чем я мог бы уследить за ним.

Бладхаунд кивнул.

— Идеальный нейрокристалл, — тихо сказал Молодцов. — То, чего хотел добиться Веня. Если он был прав в своих предположениях — а вы не представляете себе, как я хотел, чтобы он оказался прав! — то Левченко не должен жить в клетке прошлого… Поэтому, Бладхаунд, поэтому мне как воздух нужен Левченко. Потому что я сам живу в клетке. За мой кристалл вы не получили бы больше, чем за Разумовского. Я имею в виду настоящего Разумовского, а не Левченко. Чистяков хороший прошивщик, педантичный исполнитель, но не больше. Я надеялся на Кривцова, он когда-то был очень силен… Но я видел его недавно, Олег говорил с ним — он ушел слишком далеко по дорожке в никуда. Остается Саша. Если Веня прав, и он не зациклен на прошлом, если он еще может работать, если он согласится нам помочь, то у нас всех есть шанс.

Молодцов поднялся, обошел стол и положил неожиданно тяжелую руку на плечо Бладхаунду.

— Привезите мне этот кристалл, Бладхаунд. Я сам откуплюсь от Яворского, мне, видит бог, есть чем.

Выйдя к машине, Бладхаунд включил зажигание и только тут понял, что устал. До сих пор такого не было ни разу — любая охота, как и любая интересная задача, давала пищу уму и разрядку телу. Здесь же было все ясно. Разобрать Левченко — дело техники. Вот только задание все меньше напоминало охоту за сокровищами и все больше — что-то совсем другое.

Левченко заявил, что не хочет бессмертия. Ни такого, какое хотел устроить ему Молодцов, ни такого, что мог бы предложить Яворский.

Молодцову Бладхаунд сочувствовал. Для себя он меньше всего хотел бы такой судьбы — превратиться в механическую куклу, сидеть, запершись, в своем кабинете и ждать, когда кто-нибудь найдет способ превратить электроны в настоящую кровь. Какие бы мотивы ни руководили Молодцовым, Бладхаунда это не касалось. Он искусствовед, знаток, он собиратель коллекций. А вовсе не поставщик бессмертия для человечества.