— Вот видите, я помаленьку лезу в гору, — сказал милый Рапортов. — Если верить теории спирали.

— Я не верю, — отозвался Женя. Он все еще опирался о меня плечом. — Есть только два типа людей. Одни — в ладах с жизнью, другие — с ней не в ладах.

— Тип человека — категория постоянная, а ладить с жизнью — временная. Дело в жизни, а не в человеке. Пошел такой виток — везет одному типу, пошел другой — везет иному. Соответствующему.

— Утешительно, — пробормотал Женя. — Сиди и жди своего витка. Но неправда. Есть тип человека, которому не сидится на витке. Потому что он с гаечным ключом. И все время что-то подкручивает в этом самом витке.

Официант, которому понравился Рапортов, принес нам вазочку клубники.

— Последнюю порцию схватил в буфете, — пояснил он.

Милый мальчик старался загладить недостаток щей.

— И как это буфетчица отдала? — восхитился Рапортов. — Самой, небось, надо.

Официант радостно развел ладошками, показывая, как трудно приходится буфетчице. Но исполняет. Служебный долг.

Женя встал.

— Извини, — он нажал на мою ладонь, показывая, что хочет отойти от стола. — Я сейчас.

Мы остались с Геннадием Павловичем вдвоем.

— Приказ был подготовлен уже месяц назад, — зашептал он. — Но просто опасались, что…

— Да, да! Я тоже боялась этого разговора с министром. Женя еще не здоров… Но…

Переломленный в полумраке зеркалом, мелькнул взгляд Рапортова.

— Министр его не принял.

Тихий разговор в полупустом дневном ресторане, звяканье ножей, откуда-то доносится рокот кофемолки…

— Это можно понять, — Рапортов слегка двигал прибор по скатерти, поправлял нож, вилку, ложку, ровнял тарелки, одну к другой. — Уже годы, уже свое напряжение. А тут такое с человеком… несчастье. Разговор был бы тяжким. Для них обоих.

— Да, да. Ладно. А кто?

— Губенко.

Значит, даже не Яковлев. И ему было бы тяжко. Что ж, каждому свойственно поберечься. Начальник главка Губенко — тот может на некоторые «почему» ответить: «Я не в курсе». И конец неловким объяснениям. Все правильно. Поэтому обошлось без синего сигнала. Мудрый выход.

— Выход мудрый. Но немножко обидный.

— Елизавета Александровна, вы Женю поберегите. У вас скорбная складочка у губ.

— Конечно, конечно. Сейчас. Вот у меня помада… «Макс Фактор». Ну как, хорошо? Голливудская фирма. Кип смайл.

Ижорцев отобрал у Жени машину ровно месяц назад. Точно тогда. Удивительно. И безвыходно. И неловко. И как все это… нехорошо.

— Елизавета Александровна. Поберегите его. — Лицо Рапортова, доброе и заботливое, расплывалось передо мной в пелене слез. Я глядела в зеркало, орудуя этим чертовым «Максом Фактором». Потом его не отмоешь. Целую неделю. Кип смайл!

Что-то пахучее и прохладное коснулось моей щеки. Я открыла глаза. На подушке, закрывая все мирозданье своим кружевом, лежала ветка сирени. Я проснулась прямо в нее. И сразу вспомнила такое же утро, и такую же ветку, с того же самого куста, положенную у моей щеки Женей. Только то утро было первое. После свадьбы.

Ни комната, ни дом с тех пор не изменились. И палисадник, и сиреневые кусты под окном — не разрослись слишком; стены дома, калитка, забор — не обветшали. А может быть, я этого не замечаю — без разлуки мы не замечаем изменений.

Наша «дача» представляла собой часть дома, комнату с террасой и чердаком, в подмосковном поселке, где когда-то главной достопримечательностью был кирпичный завод. В этом поселке Женя вырос. Но не родился, родился Женя в Москве.

Когда отец ушел на фронт, мать с Женей перебрались сюда, к деду. Вместе было полегче, понадежнее и к тому же теплее, с печкой. Это не в московской ледяной квартире на Арбате, где зимой сорок первого года полопались трубы, а из уборной торчал огромный желтый смерзшийся гриб.

Дедушка Жени до войны был стеклодувом. Он не расставался со своей работой дольше обычного, любил эту тяжелую профессию и, когда ушел уже с завода, скучал по ней, хоть его обожженные легкие болели. Кашляя, дед делился с внуком своей тоской — в рассказах о сияющем стеклянном пузыре, о хрустальных каплях и волшебном звоне хрупких бокалов и ваз.

Жилось им очень трудно. Отец пропал без вести в первые месяцы войны. Мать ходила по окрестным деревням, меняла на крупу и горох свои довоенные платья, отцовские брюки, наволочки и простыни и детские вещи, из которых Женька вырос. А когда все это барахлишко кончилось, «инженерша» нанималась копать мерзлую картошку на совхозном неубранном поле, перебирать гниющие яблоки в амбаре и даже бралась шить по избам юбки, если у кого была швейная машинка.

Женька оставался дома с дедушкой, жалел его, старался сберечь его уходящую жизнь, одалживал у соседей то горстку крупы, то полчашки сушеной морковки. Когда дедушка умер, соседи помогли девятилетнему Женьке сколотить гроб и занести дедушку в этом гробу на чердак дома, чтобы мать, вернувшись с приработков, смогла с ним проститься и похоронить.

Дедушка умер летом, в самую жару, и пролежал там, на чердаке, десять дней, дожидаясь матери… Но был такой сухонький, изголодавшийся, что его не тронуло разложение. Он стал как мощи.

Соседи помогли матери тележкой свезти дедушку на погост. А потом попросили вернуть долг, в который влез Женька.

Узнав эту историю Женькиного детства, я боялась ходить на чердак. Но «дачу» нашу любила. Мне нравилась старая грубоватая мебель из пропитанных олифой досок и кровать с никелированными шишечками. И блюдо из дымчатого стекла на стене — дедушкино изделие.

В этом доме мы с Женей провели нашу свадебную ночь. Ранним утром он вышел в сад, сорвал самую пышную ветку сирени и положил ее возле моей щеки, пока я еще спала.

Я открыла глаза, увидела белый пахучий цветок, потом плюшевую скатерть на столе, потом открытое окно, а за окном Женю. Он ходил по палисаднику в синем тренировочном костюме, тоненький и стройный. «Мой муж», — подумала я. К этому слову еще надо было привыкнуть. Я еще не умела обращаться с таким словом властно и как бы между прочим, как делают это благополучные замужние женщины. «Мой муж» — это могла произнести уже совершенно не я, а женщина из взрослой жизни, вроде мамы или теток, которых надо было слушаться. Вот у них были мужья. Но Женька… какой он муж?

Все то, что было между нами, все эти взгляды, это молчание, с которым он садился в аудитории рядом со мной, эти часы в «читалке», когда формулы крутятся перед глазами, эти записки: «Ты скоро домой? Провожу», — разве все это может превратиться в «мой муж»?

— Ты сволочь, — говорила подружка. — Что ты все вертишься. Не беспокойся, никто не думает, что ты станешь специалистом. Все знают, чем ты занята.

Подружка резала правду-матку в глаза. Таким уж она оказалась честным и принципиальным человеком. Все знали также, что она человек открытый и нелицеприятный, может на бюро, и может на общем собрании, и вообще достойна всяческого уважения. Женю она, оказывается, быстро раскусила и презирала за ничтожество и зазнайство. В чем подружка и призналась со всей прямотой на собрании, когда Женю хотели избрать старостой курса. Ребята даже было заколебались в своем намерении. Его кандидатура прошла лишь потому, что встала Федорова и басом пообещала выбросить всю эту подружкину правду-матку на помойку вместе с ее честностью и принципиальностью да еще «надавать по ухам, чтоб не гадила».

К счастью, подружка вскоре пошла в гору, завихрилась там где-то возле деканата, что-то составляла и переписывала для факультета, собирала какие-то студенческие комиссии для проверки дисциплины и руководила вовсю.

А мы с Женей остались без надзора.

После того случая в коридоре он влюбился в меня совершенно глупо и, как мне казалось, безнадежно. Потому что «страх подумать», что нам с ним, к примеру, делать вдвоем? Но он упорно пытался отсечь меня от стайки и даже героически выучился танцевать. Как он считал. А я считала, что он просто прыгает. Показывает укушенного осой козла на лужайке.