— Видала? — сказал Женя, когда закрыл за зубром двери в передней. — Гений. Ты знаешь, он меня спас.

— Ка-ак?..

— Когда Баландин с гавриками ушел, сижу я у печки и горюю. Положение — хуже губернаторского. Вдруг он подходит. Прямо ко мне. Говорит: любопытно посмотреть, что тут у вас не в порядке. Почему печь режим не держит? Я, говорит, слесарь. И позвольте за ради так взглянуть. Я позволил, а он печь наладил. И все дела.

— …Как его зовут, я не расслышала. Он сказал Фестиваль?

— Фирсов. Валя.

Вот, оказывается, кто был мой благодетель.

— Я усвоил: никогда не надо бояться, что кто-то уйдет. Пусть! Дело не в количестве людей, которые толкутся на участке. А в их интересе. Интерес! Вот в чем суть. А теперь самое страшное: я, мастер, не обладаю возможностью этот интерес в работе закрепить. Как и чем? Нет у меня в руках рычага. Надежного. Кроме призывов — ничего. Ну, раньше, скажем, когда была война, люди семь шкур с себя снимали — так это ради победы; был высший смысл в жестокой дисциплине. А сейчас? Десять лет прошло после победы. Люди устали напрягаться. Им нужен интерес. Они хотят конкретного улучшения своей жизни. Я не могу на прежней ноте орать «давай-давай». А что я, мастер, могу им дать? Кругом ограничен. А мне бы только одну возможность: поощрить по заслугам и наказать по заслугам.

Меня захватили врасплох рассуждения Жени, я опустилась на кованый сундучок Ангелины Степановны, стоявший в передней, и из под меня вырвалась соседская кошка. Она громко плевалась и вопила, чем вызвала эффект появления своего властелина, а также нашей благословенной хозяйки. Благодаря этой встрече вечер закончился обменом реплик, из которых явствовало, во-первых, что грубые живодеры, неспособные любить животных, прямая угроза развитию социалистической нравственности (автор реплики сосед по фамилии Шварц); во вторых, что паршивая носительница блох вряд ли сойдет за объект развития социалистической нравственности; в-третьих, что некоторые «элементы», прикрывающиеся фронтовыми заслугами бывших «родственников-генералов», наживаются на эксплуатации излишков государственной жилплощади, неизвестно за какие достоинства пока не изъятой у них, что давно пора сделать при такой нужде народа (автор — сосед по фамилии Шварц); в-четвертых, загремел совет немедленно извиниться, иначе одному радетелю нравственности оторвут голову, дадут в руки и пустят в таком виде вон из квартиры (автор реплики — мой муж), и наконец, в-пятых, давайте все лучше немедленно разойдемся по комнатам, зажав рты и заткнув уши (это — я).

Кошка тем временем оскорбленно лакала в кухне молоко, оставив нас самих разбираться в недопустимом обращении с ее хвостом. Наша хозяйка прервала ее занятие, внезапно выбросив кошку в форточку.

Через пять минут кошка вернулась через дверь, властным мяуканьем и царапаньем давая понять, что ее намерение допить молоко остается в силе. Сосед по имени Шварц вышел из столбняка, схватил кошку в объятия и пообещал, что заявление о наших бесчинствах с живой природой завтра же будет отослано куда надо.

— Теперь держитесь. — Ангелина Степановна, дрожа как осиновый листок, присела у нас в комнате на антикварное изделие. — До вас у меня жила тоже очень милая пара. Но он мне никак не дает нажиться. На излишках жилплощади. Этот Шварц. Боюсь, что и нам грозит разлука.

Еще никому не удавалось спокойно сидеть на любимых кошках соседей по коммунальным квартирам. И мы с нашей хозяйкой напряглись в размышлениях, как остановить карающую десницу Шварца и наладить с его кошкой атмосферу доверия и взаимопонимания. Кому охота среди зимы бегать искать комнату внаем, которую и летом-то найти непростое дело! Впрочем, так же как в остальные времена года.

Как ни странно, санкции задержались. Мы не сразу сообразили, что нашим благодетелем совершенно неожиданно стал Фестиваль: сосед Шварц оказался любителем радиопередач на волне шестнадцати метров! Он с удовольствием приникал к заколоченной двери, разделявшей наши комнаты, как только раздавался неестественно русский голос, с железным акцентом.

Мир дрожал и гудел, передавая сигналы первого космического спутника: «бип, бип, бип…» На всех языках звучало имя собаки Лайки, первого пассажира космической эры. Человеческое сознание начинало парить и кувыркаться, попадая впервые в неосвоенные просторы невесомости. Мир все труднее становилось воспринимать как нечто целое, где события можно объяснить с помощью какой-то логической системы. Становилось все больше направлений, людей, товаров; старые критерии трещали по швам. Прежние точки опоры стронулись и поплыли, человечество качало на волнах бытия. Наш огромный радиоящик вещал и вещал обо всем этом, держа соседа Шварца на приколе.

Ангелина Степановна, обнаружив слабость врага, ликовала и ходила на цыпочках, надевала в коридоре очки, чтобы не наступить ненароком на «носительницу блох» и не осложнить обстановку. Таким образом, наша жизнь стабилизировалась в непосредственной зависимости от международных событий.

Но нас ждали радостные перемены…

Известие о них пришло ко мне несколько необычным путем. Однажды я вошла в дамский туалет на нашем этаже и увидела стоявшую над умывальником Ирину Петровну Яковлеву. Она упиралась обеими руками в кафель у зеркала, а ее толстая коса, выбившаяся из прически, казалась взмокшей, как будто только из-под дождя.

Увидев меня, Ирина Петровна не пошевелилась и лишь с трудом расцепив зеленые губы, пробормотала:

— Не пугайтесь. Нормальный токсикоз. Тяжело ношу…

После этих слов я испугалась так, что у меня подогнулись колени.

«Она умирает», — решила я. Я читала о такой смерти у Горького в «Деле Артамоновых»: когда старший Артамонов надорвался, удержав тяжеленный котел.

— Вы… надорвались?! — остроумно пискнула я. — Подняли тяжелое?..

Невероятно, но Ирина Петровна нашла в себе силы откинуть голову назад и захохотать. Звонкий и здоровый смех мгновенно вернул румянец на ее щеки.

— Господи… это невероятно. Вы удивительны. Да вы совсем девчонка… Нет, я не поднимала тяжестей. Я просто собираюсь найти в капусте дочку.

Я молчала. Тот, кто молчит, производит впечатление более умного и сообразительного человека.

Ирина Петровна опустилась на выкрашенный белой масляной краской табурет, достала из сумочки, лежавшей на подоконнике, большой мужской платок и тщательно вытерла лицо. Очевидно, я непостижимым для меня образом совершенно привела ее в чувство.

— Да, вот что… раз уж мы встретились… вашего мужа выдвигают на повышение. Володя его чрезвычайно хвалит. Он вообще молодец, ваш муж. Это приятно.

Мне раньше казалось, что она и понятия не имеет о моем существовании и знать не знает, кто я и кто мой муж. Быть может, она ошиблась и спутала меня с кем-то. Я спросила:

— Может, позвать врача?

— Зачем? Искать в капусте пока рано. Да и потом… как-то неловко предавать огласке такие недомогания. У женщин должны быть достойные их тайны.

Встречая ее потом, я старалась не задерживаться взглядом на статной прямой фигуре Ирины Петровны. Она появлялась то в цехе, то на совещаниях и отчетах нашего конструкторского бюро, работала в лаборатории, делала доклад на научно-технической конференции — везде я видела ее издалека, ничуть не отяжелевшую, с той же матовой косой вокруг головы и в том же платье с кружевным воротничком. А спустя какое-то время она исчезла надолго, и я догадалась, что капуста созрела. Никаких разговоров не возникло о причинах ее отсутствия, никто не собирал обычные три рубля на цветы и апельсины, также целомудренным молчанием все обошли и тот факт, что, вместо того чтобы найти в капусте дочку, Ирина Петровна купила в магазине двух сыновей-близнецов.

Что же касается нашего с ней разговора, то через несколько дней после той встречи Женю действительно вызвал к себе директор. По дороге в приемную Женя заскочил на минутку ко мне в лабораторию, выманил меня в коридор и велел осмотреть, все ли в его внешности о’кей: достаточно ли чисто выбрит, на месте ли все пуговицы, и застегнуты ли они на полагающиеся петли.