Только Квартеро, пожалуй, один среди нас, кто не вооружился пикой иронии. Вот и сейчас идет насупившись, руки держит за спиной, смотрит под ноги.

— О чем задумался? — спрашиваю.

Поднял голову, оглянулся на город, посмотрел на небо.

— Слетать бы к жене, — говорит неожиданно. Только сейчас я вспомнил, что рядом, но по ту сторону фронта, находится село, где он укрыл Пакиту с сынишкой.

— Тут недалеко, — продолжает он. — Совсем пустяк.

— В Америку через океан легче слетать, — говорит Хименес.

— Да, в Америку легче, — грустно соглашается Квартеро.

Звуки моря начинают доставать нас. Негромкий ласкающий шелест волн расслабляет. Хочется увлечься здесь и слушать, слушать, ни о чем не думая.

Закатав брюки, Виктор Матюнин входит в воду.

— Древнейшее Средиземное! — с театральным пафосом произносит Ковалевский, раскидывая руки.

— Все они древние, — поправляет Мирошниченко.

— Точно. Но про другие мы мало знаем. А это — сама история. Представить только: несколько тысяч лет назад сюда причаливали финикийцы, древние римляне. Карфаген посылал свои весельные суда… Отсюда уходили к берегам Америки многопарусные корабли Колумба, здесь, наверное, маячили на горизонте паруса корабля Магеллана, плывущего искать Индию…

— Представляете! — удивляется Мирошниченко. — Кто только тут не ходил.

— А представляешь… — поворачивается, стоя в воде, Матюнин, и интонация его голоса — вся наперекор мечтательному тону Николая. — А представляешь, что сейчас по этому морю ходят немецкие крейсеры?

— И республиканские ходят, — возражающе дополняет Хименес.

— Хорошо, что ходят, — Матюнин, захватив пригоршню воды, плеснул себе на грудь. — Но чего они дают ходить немцам?

— Южный фронт противника недооценивают, — вступает Галеро. — На море, правда, силы еще ничего. Но на земле трудно. Оружие республиканцам почти не поступает. Но главное даже не в этом. Части анархистов ненадежны. В штабах много скрытых сторонников Франко. Замыслы операций часто становятся известными врагу.

Галеро успел переговорить с теми несколькими испанцами, которые были на аэродроме, — это они ввели его в курс дела.

— Пять минут истекло, — объявляет Ковалевский, вскинув руку с часами. — Побывали на берегу Средиземного моря — и то ладно. А купаться и загорать будем в следующий раз…

Вскоре прибыла и остальная часть отряда, стали размещаться.

Ночевать летчикам определили в отеле. Едем на двух наших легковых машинах в город.

Машины огибают бухту, открывается порт.

— Смотрите, наш!

Наш! Родной, с красно-белой полоской на трубах, с серпом и молотом над ней.

Остановились, вышли. Долго стояли, вглядываясь в контуры корабля. Ведь это — кусочек Родины. Не хотелось уезжать отсюда.

Когда вновь садились по машинам, Ковалевский сказал, показывая глазами на испанца, встречавшего нас на аэродроме:

— Я попросил товарища Родригеса показать нам город.

Малага — похожа на Одессу. Дома в основном небольшие, за заборами садики. И всюду половодье роз. Они во дворах, вьются по заборам, тянутся вдоль улиц, сплошь устилают скверы, гнездятся в больших вазах с землей перед дворцами. Они вокруг руин древнеримского театра, на подступах к древнеарабской цитадели Алькасаба… В жизни я не видел столько роз.

Нет, не ошибся я, когда с высоты полета город показался мне раем среди ада. Вокруг Малаги затягивается петля, отдаленно громыхают выстрелы орудий. А здесь так не вяжется со всем происходящим сумасшедшее буйство цветов.

Но никто ведь не виноват, цветы не сажали специально к трудному часу Малаги. И все же в этом есть какая-то неуместность. Это как веселая музыка в доме, где горе…

Вечером в тишине недвижного воздуха громче слышно канонаду. Город словно вымер — ни огней, ни шума на улицах. В суровом молчании проходят группы военных. Одеты они по-разному, но на всех ремни с патронташами, в руках — оружие.

Лечь хотели пораньше. Но едва разошлись по комнатам, завыла в порту сирена.

Вбежал испанец.

— Камарадо, камарадо! Бункер! Машу рукой: обойдется.

— Но-но, камарадо!

— Не станем спорить, — предлагает Ковалевский. — Все-таки мы в гостях.

Вышли в коридор, и тут позади раздался страшный грохот. Только что притворенная мною дверь с треском летит в противоположную сторону. Заглядываю — стены в моем обиталище как не бывало.

Ковалевский сокрушенно качает головой:

— Комнату ему дали с прекрасным видом на море… Действительно, через огромную дыру в стене видна бухта.

— Немецкие корабли, — объясняет испанец. Его, оказывается, выделили для охраны советских летчиков, и он все время находится неподалеку. Бродят вдоль берегов, иногда обстреливают. Наверное, узнали о вашем прибытии.

— Как же смогли? — недоверчиво вскидывает голову Матюнин.

— Пятая колонна, — отвечает за испанца Мирошниченко.

— Да, пятая колонна, — вздыхает тот.

— Сволочи! — мрачнеет Квартеро. — На лицо посмотришь — все преданные…

Не впервые заявляет она о себе. Выражение в ходу. Мятежные генералы похвалились, что на Мадрид идет четыре их колонны, а пятая действует в самом городе. Скрытые враги стреляют из окон, забрасывают гранатами автомашины. А то вдруг дошли до нас и такие вести, что в каком-то посольстве скрывался большой отряд пятой колонны.

Однажды в сумерках на нашем аэродроме под Мадридом поднялся переполох, открылась стрельба.

— Альто! Альто!

Следом раздался нарастающий гул моторов. Навалились бомбардировщики, загрохотали взрывы бомб. Наши отогнали их. Бомбовозы ушли, а вокруг продолжалась стрельба.

— В чем дело? — спросил я часового-испанца.

— Бенгальщики. Сигналы подавали. Пятая колонна… Рано утром к нам в общежитие позвонили из контрразведки:

— Камарадо! Сигнал с аэродром: фашиста авиньон!

Матео спит в машине. Из открытой кабинки торчат его внушительных размеров ботинки. Рядом стоит кремовое авто Ковалевского.

Пять секунд — моторы уже заведены. На бешеной скорости пронизываем безлюдный город. Служба оповещения сработала хорошо: гул в небе услышали, когда уже подбегали к самолетам.

Звук странный, непривычный.

Понеслись на взлет Ковалевский, Матюнин и Мирошниченко. Остальные, сидя в кабинах своих машин, ждут.

Наше первое звено набирает высоту.

Они сближаются с врагом, и я уже вижу — это гидросамолеты. Один… Второй…

Матюнин атакует. Безрезультатно.

Третий… Четвертый…

Надо вылетать и нам.

Мой «курносый» рванул с места в карьер, земля накренилась и ушла под крыло.

Выбрал себе цель, атакую. Фашист увернулся.

Еще раз приготовился к атаке, но пришлось отвернуть в сторону, потому что из кабины стрелка ударила очередь пулемета.

Так он заставляет меня менять курс, и этим выигрывает. Пока я развернусь опять на него, он успевает оторваться.

Догоняю… Еще… Еще немного… Можно нажимать на гашетку. Ну!

Но вдруг — передо мной пустота. «Гидра» резко провалилась вниз.

Ручку от себя! Вот она круто несется вниз. Чувствую, как начинает подрагивать самолет, разгоняя скорость на пикировании.

Метр за метром он достает «гидру», я уже держу ее в прицеле, я уже все сделал как надо, остается только нажать на спуск. Но… Куда она девалась? Почему перед глазами небо? Где низ, а где верх?..

Резко тяну ручку на себя. Самолет стонет от боли, как живой. А может это мой стон? В глазах разряжаются молнии, а на плечи наваливается такая тяжесть, что тело сползает вниз, в глубь кабины…

Где же земля?! Почему везде одно небо?!

Какая тут земля, ведь кругом — вода…

Это первый мой бой над морем, и я не знал, как оно обманчиво.

А немец знал. Знал, что в ясный день оно отражает голубую высь, а если еще идти против солнца, то совсем трудно порой бывает уловить те тонкие краски, которые отличают низ от верха.

Он знал, еще, что новичок, если даже не потеряет из вида море, все равно просчитается' в такой погоне на пикировании, потому что не сумеет здесь точно определять высоту.