Потом, через много лет, в эмиграции он напишет книгу с выразительным названием: «Меняю курс», где взволнованно расскажет о крутом повороте в жизни и еще раз, личной судьбой, подтвердит могучую силу марксистско-ленинских идей, которым так преданы коммунисты.

В Дугласе он нашел чудесного помощника и советчика. Дуглас несет в себе острую наблюдательность, жесткую организованность, его мысль не скована, он, как всегда, новатор, его командирское чутье остро реагирует на малейшее дуновение боевого ветра. После первого группового боя он сразу определяет слабое место своих — разобщенность звена. Цейтнот, в который мы нередко попадали, заставил его мысль лихорадочно работать в поисках выхода, он рисовал чертежи, бродил по аэродрому, и вот уже воплощается его идея «звездного взлета». Самолеты располагаются по всему аэродрому и взлетают все сразу, в разных направлениях. Аэродромы засад — они стали применяться по его распоряжению. Обосновывает тактику взаимных действий истребителей разных типов. У одних сильная сторона — маневренность, у других — скорость. С учетом этого разрабатывается несколько тактических вариантов…

Героя Испании назовут впоследствии героем и Халхин-Гола, где он будет руководить действиями авиации. Один из первых дважды Героев Советского Союза, он станет генерал-инспектором ВВС, а затем помощником начальника Генерального штаба Красной Армии по авиации.

Чувствуя приближение фашистской грозы к границам Родины, весь уйдет в работу, даже койку прикажет поставить в кабинете, где будет проводить скупые часы отдыха. В Великую Отечественную уже не раздастся его выразительный голос. До ее начала он не дожил…

… Возвращается Пумпур. Вылетать сейчас же. Обсуждаем маршрут. Собираем пожитки. Расходимся к самолетам.

— Справа будет Ла-Манча, — напоминает напоследок Ковалевский, — так что смотрите…

Внизу — рыжая земля, покрытая кустарниковыми зарослями, речушки в плоских берегах. Иногда в гордом одиночестве ослепительно сверкнет белизной на солнце замок — молчаливый хранитель средневековых тайн. Начинаются холмы Ла-Манчи, сиротливые деревеньки. А вот и мельница с застывшими черными крыльями. Не ее ли атаковал — пика наперевес — легендарный Дон-Кихот Ламанчский на своем Росинанте, не здесь ли ковылял за ним на осле его строптивый и верный оруженосец Санчо Панса? Не под теми ли огромными деревьями, ослабив ремни доспехов, размышлял идальго о жизни, о добре и зле, вздыхал о даме своего сердца Дульцинее Тобосской? Михаил Кольцов рассказывал о поездке в эти места: есть такая деревня Эль-Тобосо «владения» Дульцинеи…

Бедный рыцарь печального образа, благородное, негодующее сердце! Если бы ты мог посмотреть теперь, — сколько на земле твоей зла!..

На одном из промежуточных аэродромов встретил родную душу: комэска из Житомирской бригады Сальникова. Здесь шла усиленная работа по сборке прибывающей из СССР техники, обучению испанских летчиков.

Через несколько месяцев, возвращаясь под Мадрид, я встречу ребят отсюда, и они расскажут:

— Погиб Сальников. Испытывал биплан после сборки, вошел в пике — и вдруг отвалились два правых крыла. Болты были подпилены. Поработала пятая колонна…

А пока что Сальников жив, радуется встрече и щедро обезоруживает земляка, жалующегося на плохое колесо.

— Ну так возьми с моего самолета. Эй, Логвиненко, и ты, Педро, смените ему, черт побери, это колесо…

На место прибыли — дело шло к вечеру. Все вокруг было сплошь золотым. Пожелтели от долгого летнего зноя травы и деревья. Ярко-оранжевые мандарины и апельсины — всюду. Сияли, как маленькие солнца, сквозь червонные листья, лежали под деревьями, высились огромными кучами.

Приземлились с трудом на узкую полоску дороги. Аэродром еще не закончили. Крестьяне рубили сахарный тростник, относили за намеченную границу, возили на мулах в больших корзинах песок, ровняли, трамбовали.

Зарулив машины под золотые деревья, замаскировав их длинными стеблями тростника, направляемся к нашим «аэродромщикам». Они уже оставили работу, успели сойтись, встречают по-крестьянски спокойным изучающим взглядом, молчаливо.

— Салуд! — приветствуем их, подходя.

— Салуд, камарадо! — Долго еще работать?

— Заканчиваем.

Высокий, тощий старик с впалыми небритыми щеками идет под дерево, возвращается, молча протягивает поррон — сосуд с длинным узким горлышком.

Это у нас еще неуверенно получается — пить из него по-испански, но все же кое-как выходит. Подняв высоко над головой поррон, ловим ртом тонкую струйку вина.

— Бьен! Хорошо!

Наблюдают за нашими неловкими попытками, молчат. Наконец спрашивают;

— Вы откуда?

— Русские, — отвечает за нас Галеро.

— Помню, — Матюнин хочет оживить беседу, — в Москве пробовал вино такое — «Малага». Так вот откуда оно! Из ваших солнечных плодов.

Старик качает головой, с грустью говорит, а Галеро, как может, переводит нам:

— Малага — это не вино, а кровь. Оглядывается на своих, они разом отзываются:

— Теперь другое время.

— Вот оно гниет — золото.

— Тут за жизнью недосмотришь, не то что… Старик перекрыл их голоса:

— Ждали настоящей жизни. Крестьянин, сколько существует на земле, все ждет лучшей жизни. Республика началась, и про крестьян говорили, про землю. А тут эта война… Ох люто возвращается старое, люто…

— Да еще и как люто! — выступает вперед невысокий, юркий, в широкополой шляпе. — Мне брат рассказывал: эти, которые у Франко, согнали в одном селе всех женщин, груди стали отрезать. Что же это такое? — он растерянно оглядывается на своих, словно ища ответа.

— У меня родственник из Севильи. Видел, как в рабочем поселке раненого республиканца связали, положили на дорогу и начали танком ездить туда-сюда.

Вспомнился Володя Бочаров.

— Фашисты! — говорю.

— Фашисто, фашисто! — дружно кивают крестьяне.

— Маркизы против крестьян, — размышляет вслух молчавший до сих пор круглолицый парень. — Наш вот тоже сбежал к франкистам.

— Разве одни маркизы режут? Они, может, вовсе не марают рук этим, а режут такие с виду, как и мы.

— С виду только. Стал бы ты резать?

— Мы земледельцы, — задумчиво вставляет круглолицый. — Землю поим добром.

— Среди них вроде нет земледельцев? — не отстает тот, что в шляпе.

— Как же так? — вскидывает на нас глаза старик с впалыми щеками. Казалось, все люди как люди. Жили, трудились, детей любили. А война занялась — и столько зверья. Откуда и отчего?

Мы объясняем как можем этим измученным и многого еще не понимающим людям. По крайней мере, они твердо усвоили одно: фашизм — это злейший враг всех трудящихся.

… Аэродром в лощине. Слева и справа горы, а взлетать — на Средиземное море. Отсюда километров сто до Гибралтара.

На другой день пришли машины с техниками. Начали завозить горючее, боеприпасы…

Матео — это он прилетел тогда на крыле, держась за расчалки, — ужасно привязался ко мне. Старается предупредить любое желание, самоотверженно ухаживает за самолетами звена. Немногословный. Я сам уже могу объясниться по-испански, но Матео служебный разговор ведет только по-русски, и любимое его слово «порядок». По утрам, когда техники докладывают о готовности самолетов, он рапортует по-своему, короче всех, но так же надежно:

— Товарищ командир, порядок!

Не дай бог заметить ему о каком-нибудь пустяке. Он будет терзаться, казнить себя, он сделается почти больным от сознания того, что где-то недоглядел. Он весь — обнаженная совесть, наш Матео-маленький.

За каждым звеном закреплялась легковая автомашина, «чача», как называет ее Матео-большой, наш шофер. Он крупный и крепкий, подстать Квартеро, но если тот отличается суровой сдержанностью, то Матео-большой уродился весельчаком. Он добровольно взял на себя обязанности завхоза, спорторганизатора и еще много всяких иных. В его машине всегда для нас вино, фрукты и другая снедь, он добродушно ворчит, когда плохо едим, заботливо стелет одеяло на землю и предлагает прилечь после боя. А то покажет из дверцы машины мяч и плутовато-вопросительно подмигнет: погоняем?