Гидом, конечно же, был Саша. Кому же еще? Водил нас по улицам, расспрашивая испанцев, рассказывал потом и нам всякие любопытные подробности и истории. И вдруг сообщил такое, что ушам не поверишь:

— В этом доме, товарищи, родился Сервантес. Дом как дом. А все же вызывает почтительность.

— Здесь крестили великого писателя.

Молчаливо постояли в церкви возле тумбы, на которой держалась массивная чаша. Купель, объяснил Саша, в которую окунали автора «Дон-Кихота Ламанчского».

Мелкий, сеющий дождичек не прекращался и на другой день.

— Между прочим, нас приглашали в гости, — значительно, но вроде ни к кому особо не обращаясь, сказал Матюнин за завтраком.

— Кто? — поднял на него глаза Рычагов. — Мадрид. Отель «Флорида». Михаил Кольцов, — Матюнин словно прочитал визитную карточку, Какое-то мгновение Рычагов колеблется.

— Спрошу у начальства…

Через полчаса он напутствовал нас:

— Только сеньорит берегитесь, повлюбляетесь — что потом с вами делать?

Отпустили пятерых. Жаль, без Антона Ковалевского. С удовольствием прихватили бы его, он уже бывал в Мадриде, но теперь ему прописан постельный режим.

Несколько дней назад Георгий Захаров, парторг, сразу после боя провел короткое собрание.

— На повестке, — сказал, — вопрос о поведении коммуниста в бою. У нас нет плохих случаев в этом смысле, повестку подсказывает как раз пример положительный. Только что наш боевой товарищ Антон Ковалевский приземлился на совершенно раздетом самолете.

— Как это — раздетом?

— Он так яростно гнался за фашистом, что на пикировании не выдержала обшивка, сорвало перкаль.

— А где же Ковалевский? — опять раздается чей-то вопрос.

— От перегрузок у него пошла кровь из носа и ушей. Теперь на обследовании.

— Напрасно тут секретарь сказал, что случаев у нас нет…

— Какие же?

— Вот ты, Рыскаев, не очень энергичен, мало инициативы в бою проявляешь.

Пунцовый Рыскаев полувнятно пробормотал:

— Тебе что — видно?

— Видно. Как группа в пекло — тебя куда-то на окраину боя относит!

На лице Рыскаева стыд и смущение.

… Не все, конечно, на собрании было, как говорится, по форме, но для пользы дела высказали все, что было на душе у каждого.

— Какую резолюцию примем? — неуверенно спросил Захаров.

— Резолюция ясная, — встал Артемьев. — Бить врага со всей ненавистью!

Короче, едем без Ковалевского.

Тридцать километров по Французскому шоссе, и вот он открылся нашим взорам — знаменитый город Мадрид. Красивый, усталый, тревожный. Оживший сейчас, по замечанию Саши-переводчика, потому что вот уже несколько дней из-за погоды люди не опасаются бомбардировок. Мы все же не можем защитить город полностью. Во-первых, нас еще немного. Во-вторых, нам сообщают о налете, когда бомбардировщики уже подходят к городу. Пока мы поднимемся, пока домчимся, первые бомбы успевают устремиться к земле, на жилые дома, госпитали, парки — куда попадут, и сообщения о жертвах терзают души не только родственников — наши тоже.

Генерал Дуглас вынашивает идею: устраивать небольшие аэродромы засад, или иначе — аэродромы подскока. Группа расположится где-нибудь в рощица близ поля, чтобы быть поближе к врагу, его воздушным маршрутам. Сокращается время сближения с противником. Да и фактор неожиданности — тоже немаловажный фактор.

Наш автобус останавливается, мы выходим, договариваемся вернуться сюда вечером.

Всматриваемся. На улице преобладают рабочие блузы, комбинезоны народной милиции, пилотки с кисточками, которые у нас в стране уже известны под названием «испанки». Многие с оружием. Сеньориты строги и нередко тоже вооружены. На нашу аккуратную выходную одежду поглядывают с любопытством.

Надпись на куске жести, прибитом к дереву: «Без оружия дальше не ходить!».

Большие портреты Ленина и Сталина на стене красивого здания.

Почти целый квартал разрушенных домов.

В небольшом сквере, с краю, что-то вроде митинга, людей немного, а оратор кричит и жестикулирует, как если бы перед ним стояла огромная толпа.

— Что он говорит? — обращаемся к Саше.

— Призывает: «Да здравствует анархический коммунизм!».

Об анархистах мы слышали. Они тоже примкнули к антифранкистскому движению, но неустойчивы, шарахаются в своих крайностях.

Появлялись и у нас на аэродроме такие, с черными лентами на беретах. Разъясняли нам:

— Мы не признаем дисциплину, анархия — это свобода без ограничений.

— А как же тогда выполняете приказы своего командира?

— Мы не выполняем его приказы, нами повелевает наша революционная совесть…

Странно! Трудно их понять. Кажется, они и сами себя не понимают.

Среди них много и честных бойцов, но лидеры своими анархическими доктринами затуманивают им головы, а зачастую ведут и нечестную игру.

Нередко они распространяли и ложную информацию:

— Смотрите, какие орудия поставляет Советский Союз! Старье, которое не стреляет.

Слухи просочились повсюду и взбудоражили людей. После проверки же оказалось, что анархисты приписали Советскому Союзу несколько допотопных пушек, которые неизвестно где и как раздобыли. Для них важно было другое любым способом оболгать первую в мире страну социализма, в которой анархизм иначе и не признается, как политическое шарлатанство.

Мы постояли немного, наблюдая скромный, но крикливый митинг анархистов, и вновь продолжили свой путь.

Навстречу шла стройная смуглая девушка в мужских брюках, густые каштановые волосы ниспадали из-под пилотки, за плечом винтовка. Такая красивая!

Не могли удержаться, оглянулись. Она исчезла за углом, и тут заметили на противоположной стороне улицы большой портрет. Такое знакомое, воодушевленное яростью атаки лицо.

— Чапаев!

Раньше не заметили и прошли мимо, теперь вернулись, постояли у афиши, ощутив вдруг приятную «родимость», что ли, этого уголка.

У входа прислонился к косяку пожилой билетер, с любопытством разглядывая странную публику. Саша о чем-то спросил его, что-то ответил и на его вопрос. Старик засуетился, раскрыл дверь, энергичными жестами приглашая войти.

Оказывается, как раз шел сеанс. Странное, невероятное дело: по окраине проходит фронт, а кинотеатры работают и есть посетители.

— Надо зайти, — сказал Саша, — старик обидится.

Да нам и самим хотелось.

Идем за стариком через весь зал, осторожно ступая в непривычной для глаза после дневного света полутьме. Прямо на нас вылетал в черной развевающейся бурке решительный, неистовый Чапай.

Вспыхнул свет. В зале зашумели, затопали ногами, требуя продолжения сеанса.

— Русо авиньон, — сказал негромко старик.

Секунду, другую висела напряженная тишина, потом раздались первые нестройные аплодисменты, зал подхватил их, и вот уже под сводами зала стоит оглушительный гул.

— Русо авиньон! — кричат. — Камарадо русо! Вива Русия!

Как тут не растеряться!

— Вива русо!..

Да и неловко. Из-за нас впереди какая-то суматоха, освобождают места. Нехорошо как-то получилось.

Приглашают во второй ряд. А в первом и третьем усаживаются, улыбаясь нам, люди в рабочих блузах, в полувоенном, многие с оружием — наша добровольная охрана. И это трогает каждого из нас до щемящей боли в груди.

Картина закончилась, зал вновь зааплодировал, каждый хотел пожать руку, сказать несколько слов привета, восхищения, благодарности.

Шли по улице взволнованные, притихшие. Непередаваемо это, когда на человека вдруг возлагается слава его страны, когда ощущаешь себя ее полпредом, ее живой частичкой. Ведь тем испанцам и испанкам не было дела до какого-то конкретного Кондрата или Матюнина, Артемьева или Захарова. Каждый и все вместе мы были для них олицетворением всего того, что стоит за словами — Советский Союз.

Людей попадалось все меньше. Все чаще улицы были перегорожены баррикадами. Изредка где-то далеко стреляла пушка. С каждой минутой нашего пути этот звук приближался.

— Подходим к парку Каса дель Кампо; — пояснил Саша. — Там сейчас линия обороны.