— Что-то чувствуется в воздухе. Не нравится мне это, не нравится.

Даже хомяку плохо спалось. Ему приснилось, что его амбары опустели, и он тут же проснулся. Почесав толстое брюшко, обошел замурованные двери и от непривычной суеты проголодался. Основательно закусил кукурузой и погрыз овса, который легче переваривается. Потом побрел к своему ложу и, поерзав немного, закрыл глаза.

—Надвигается непогода, но как-нибудь ее перетерпим. Тяжелая жизнь, — засыпая, вздохнул он и пожалел себя, хотя в норе было тепло, как летом.

Кроме себя, он сроду никого не жалел.

— Нам холодно, ой, как нам холодно, — пищали мышата, одетые в плохонькие пальтишки, и их черные с булавочную головку глазки испуганно вглядывались в темноту.

— Залезайте в гнездо и прижмитесь друг к дружке, — советовали им родители. — Все умные мышата давно уж спят. Что вы тут вертитесь под ногами?

— Нам холодно.

Отверстия в мышиных гнездах не были заделаны, и туда проникал ледяной ветер со снежных гор. Мыши замолчали. Только дикие гуси весело шумели сидя на воде.

— Лилик-ли-ли-ли, какой приятный родной воздух!

— Га-га-га, — говорили старые гуси. — Как бы чего не вышло!

Вода еще не совсем остыла, но какой бы она ни была холодной, Лутру это не беспокоило, — ведь выдра сохраняет постоянную температуру тела даже на льду. У воды же есть особое свойство, отличающее ее от других веществ. И прекрасное свойство! Даже при самых сильных, трескучих морозах, если глубина воды больше метра, она не промерзает до дна.

Все вещества от холода сжимаются, а от тепла расширяются. Чем холодней, тем плотней и тяжелей становятся разные тела, но только не вода. При плюс четырех градусах она, заупрямившись, говорит: «Хватит!» Придонный, самый тяжелый слой воды, имеющий температуру плюс четыре градуса, не может сдвинуть с места ни более холодная, ни более теплая вода, а лед не опускается вниз, так как это твердое вещество легче, чем вода при четырех градусах тепла.

Нижний слой воды сохраняет жизнь водным обитателям. В нем живут рыбы, раки, улитки, лягушки, змеи и миллиарды микроскопических простейших организмов, производящих за месяц более многочисленное потомство, чем люди, которые когда-либо населяли или будут населять земной шар. Если бы вода в реках и озерах замерзла до дна, там, во льду, погибла бы всякая жизнь.

Стало быть, это свойство прекрасное, хотя и необычное. Воду при плюс четырех градусах нельзя, разумеется, назвать теплой — человеческое сердце в ней через несколько минут остановилось бы, — но животные приспосабливаются, ибо таков закон жизни, и вода — великая сила.

В холодной воде ее обитатели, например рыбы, не могут, да и не хотят вертеться вьюном. Температура тела у рыб такая же, как у воды, в которой они находятся, и это определяет их образ жизни: время спаривания, потребность в еде, законы пищеварения, время зимней спячки, не похожей ни на сон, ни на жизнь, — ведь зимой рыба едва дышит, неделями не ест, и сердце у нее еле бьется. Моторчик жизни работает вхолостую, поэтому ему нужно очень мало горючего.

Но Лутру, как мы сказали, не интересует особое свойство воды. Шуба греет его всегда, верней почти всегда одинаково, и ему все равно, свирепствует ли на водных просторах госпожа Зима, или полногрудая мать Лето, тряся пропахшей сеном выцветшей юбкой, кормит миллионы своих безымянных детей.

В мозгу у Лутры, на карте, обозначилась точка, и он плывет вверх по реке, все больше удаляясь от старой норы и самки. Теперь он уже торопится, его тянет куда-то, словно эта точка постепенно завладевает всеми его помыслами и указывает ему путь в горы. Она обозначает воду, рыбу, нору, чужой и в то же время знакомый край, который он никогда не видел, но туманно представляет, где он находится.

Большая выдра с удивительной легкостью движется по водному пути. Она не голодна и не собирается охотиться.

Попадись ей на пути что-нибудь съедобное, она, конечно, не упустит случая, но сейчас не ищет его, не уклоняется от намеченной цели, не тратит попусту драгоценное время. Уже близилась полночь, когда она наконец приплывает туда, где река делает поворот на северо-восток и слышен равномерный шум воды у плотины. При этих звуках перед Лутрой как бы возникает мельница, а мельница вызывает образ человека. Когда река вновь круто сворачивает на север, Лутра, ни мгновения не колеблясь, словно путешественник, вооруженный картой, вылезает на берег.

Его дальнейший путь, он это ясно чувствует, пройдет не по воде.

Долго стоит он на берегу, глядя на реку, но его карта-инстинкт указывает направление точно на северо-восток, стало быть, надо покинуть реку, воду, надежную защиту, родную стихию. И он решительно направляется по суше туда, где горбятся голые хребты холмов. За ними в беззвучном мерцании виднеются горы, темнеют леса, перерезанные бороздами глубоких ущелий.

Лутра быстро пробирается сквозь прибрежный камыш и ползет извиваясь, ни быстро ни медленно по лысому склону холма. Выдра передвигается но суше совсем не так, как другие животные, она, можно сказать, ползет извиваясь. Ее короткие ноги и тело приспособлены для жизни в воде, однако она прекрасно передвигается и по суше.

Остановившись на вершине холма, Лутра принюхивается, прислушивается, но ночь безмолвна, и воздух мертв: все живые запахи убиты жестокими пособниками госпожи Зимы. Под его короткими лапами поскрипывает иней, и чем выше он карабкается, тем толще его слой. На вершине растут кусты, лесные часовые в юбочках, и одинокие искривленные деревья, годные лишь на то, чтобы в летний зной в полдень под ними отдохнул пастух, повесив на корявый сук свою сумку. Но сейчас трудно себе представить, что здесь когда-нибудь бывает иссушающий зной и мухи с жужжанием вьются над разморенными жарой овцами.

Следующий холм еще выше, и кустарник на нем гуще. Лутра пробирается через него, строго придерживаясь северо-восточного направления. Потом, когда под ногами начинают шелестеть опавшие листья, он замедляет ход и, обрадованный, выходит на тропу, но которой можно продвигаться быстро и бесшумно. Все большая часть пути и ночи остаются позади. Теперь тропа идет возле проезжей дороги, и Лутра не торопится: в воздухе появляются такие же запахи, как возле мельницы: запах конюшни, сена, остывшего дыма, короче, человеческого жилья. Однако стоит мертвая тишина, и большая выдра долго смотрит на притаившийся в углу поляны дом лесника. Она не шевелится, и шум, доносящийся из конюшни, скорей даже успокаивает ее. Но там, верно, есть собаки, а поблизости нет воды, стало быть, трудно спастись бегством, и если придется вступить в поединок, он будет не на жизнь, а на смерть.

Лутра в раздумье принюхивается: он голоден. И бесшумно приближается к дому: вздох по сравнению с производимым им шумом точно громыхание телеги. Место тут неспокойное, и его ведут не только органы чувств, но и волшебная палочка инстинкта, она словно указывает путь через сад к хлеву, откуда доносится тяжелый кисловатый запах гуся.

Возле ограды в закутке большого хлева тяжело дышит жирный, откормленный гусь.

Дверь навешена на деревянные петли. Лутра ищет щель, и когда прикасается лапой к запору, петля выскакивает и дверь приотворяется.

В хлеву полная тишина, и выдра сразу же хватает гуся за шею. Он не успевает издать ни звука и, дернувшись, тут же затихает.

Гусь тяжелый, но большая выдра легко, точно мешок, тащит его через сад, потом по поляне и останавливается только на значительном расстоянии от дома, в лесу, где ей уже не грозит непосредственная опасность.

Что и говорить, такой отличный обед Лутра за всю свою жизнь ел нечасто. Трижды он уже переставал есть, но принимался вновь: очень уж соблазнительна была мягкая жирная гусятина, — пока наконец петух лесника не возвестил рассвет и Лутра решил, что пора тронуться в путь, ведь от человеческого жилья лучше держаться подальше.

И в этом он не ошибся.

Утро принесло с собой не только свет, но и страшный шум, поднявшийся возле дома лесника. Сначала по оглушительному крику можно было подумать, что убивают женщину, а потом, — что она других убивает. Это кричала жена лесника, здоровенная баба, высокая, толстая, с зычным голосом, не отличавшаяся голубиной кротостью прелестной Эсти. Она то замолкала, то в крайнем возмущении принималась снова орать.