— Мы тут распилим ствол, Янчи. Пень не трогайте, пусть остается. Он мне понадобится.

— Для чего же?

— Потом скажу… Приступайте к работе, пока дерево держится на воде, спиленные ветки прибьет к берегу. Лошади вытащат ствол, а вы займетесь разделкой. Когда вода совсем спадет, доберетесь и до верхушки тополя.

Янчи заглядывает в яму: пол сухой норы устлан мхом и листьями.

— Неужто выдра такая большая?

— Коли я не видел бы ее своими глазами, сроду не поверил бы. Знаешь, Янчи, вместе с хвостом метра полтора. Вторая рядом с ней точно крыса.

— Сколько мы над норой ходили… Чего ж ты не стрелял?

Миклош не поднимает глаз от земли.

—Ружье у меня было не заряжено. А потом… я едва успел оттолкнуть Эсти, ведь дерево чуть не утянуло ее за собой в реку.

Теперь и Янчи не поднимает глаз от земли.

—А-а-а, — тянет он. — Понятно, понятно. Потом они обмениваются взглядами.

—Вчера я к ней посватался и теперь в женихах хожу, но никто кроме тебя, Янчи, об этом не знает. Не люблю, когда судачат на мой счет.

Сняв шляпу, рыбак молча протягивает ему руку; и это крепкое рукопожатие заменяет теплые поздравления и пожелания, которые передаются от Янчи Миклошу как электрический заряд.

—Мы так решили: шафером Эсти будет дядюшка Габор, а моим ты.

— Спасибо, Миклош, за честь, — говорит Янчи, опираясь на топорище. — Ты мог бы найти шафера и получше.

— Два сапога — пара. Мне подходит бродяга, пропахший рыбой, такой же бедняк, как я.. Ну, пойду.

Растроганный Янчи подошел к лесорубам. Они уже приладили большую пилу к стволу тополя, и — хр-хр-хр — ее зубья, звонко распевая, врезались в дерево, разбрасывая белые опилки по темной земле.

Внезапно налетел ветер. Разгоряченные работой люди и не обратили на него внимания, но старый рыбак надвинул шляпу на вспотевший лоб.

—Поторапливайтесь, ребята, погода портится, недаром поясницу у меня ломит.

Солнечный свет постепенно мерк. Тумана не было, но солнце подернулось опаловой дымкой. Ветер стих. Замерзшие лесорубы били в ладоши, дули на руки, а потом разожгли на берегу костер. К огню присел и возвращающийся домой Миклош, ведь одет он был легко, а тут внезапно похолодало.

— Вот выпадет снег, тогда тебе легче будет выследить эту необыкновенную выдру, — сказал ему Янчи. — У дядюшки Габора поясница болит, значит скоро мороз наступит.

— Я как раз думаю, куда скрылись выдры, их же пара.

— Выпадет снег, увидишь следы.

— Надеюсь. Я даже пообещал Эсти выдровую шкуру.

— Ну, раз жених обещает… — улыбнулся Янчи.

— Я сдержу обещание. Если, конечно, пристрелю выдру или она попадает в капкан. Но у меня есть и другой план. Эту нору, Янчи, закрой толстым слоем веток. А сверху насыпь немного земли.

— Будет сделано. Но тогда я первый измерю ее шкуру.

— Договорились.

Потрескивал огонь костра, но дым, не поднимаясь кверху, стлался над землёй и таял. Его горьковатый запах пополз вдоль реки, и когда Лутра его почуял, ему даже не могло прийти в голову, что рыбак Янчи Петраш собирается измерить его шкуру.

Нет, Лутра думал совсем о другом: он тяжело страдал, лишившись норы. Ложе между корнями ивы было тесное, а он не привык терпеть неудобства или делить с кем-нибудь кров. Оно было для него лишь временным пристанищем, где он изредка спал застигнутый поблизости рассветом н где чувствовал себя неплохо, пока у него была нора под старым тополем; а теперь они теснились под ивой вдвоем, и нельзя было и думать о том, чтобы прожить здесь зиму.

Это была та нора, которую спасавшийся бегством хорек обдал своими зловонными выделениями, но запах уже выветрился. О немногих гниющих объедках позаботились муравьи и маленькая выдра, которая, переселившись сюда, тут же принялась за уборку. Она перегрызла свисавшие корни и устроила неплохую постель, но нора оставалась тесной, и расширить ее было трудно.

Больше всего выдр смущало, что в дупло старой, почти пустой внутри ивы вело круглое отверстие, выдолбленное на двухметровой высоте каким-то усердным дятлом. Они не знали покоя. Любопытная синица, заглянув в дупло, спросила:

— Цир-цир, цин-чере, чере-чере, есть тут кто-нибудь? Никто в полумраке не отвечал, и тогда она пропищав:

— Никого нет, никого, — улетела.

Потом появился дятел, в красной шапочке, со всеми своими инструментами.

—Ри-ти-ти-ти-ти, — закричал он еще издалека. — Достаю долото, молоток. Где у тебя болит, старая ива? Спокойно, спокойно, сейчас найдем… Тук-тук-тук.

А внизу маленькая выдра принялась раздирать зубами корень, видя, что глаза Лутры бегают от ярости. Будь она человеком, она бы сказала:

—Не волнуйся, голубчик, не волнуйся, пожалуйста. Я все улажу.

Но поскольку это была выдра, она продолжала раздирать корень. Щелкнув, он разорвался, и доктор дятел вне

себя от страха, прихватив свои инструменты, спасся бегством.

—Ти-ти-ти-ти, — затараторил он. — Ух, как я напугался! Кто-то сидит в дупле, кто-то там шевелится.

Стало быть, от дятла можно было отделаться, но от ветра нет.

Налетал в_гер и, пользуясь любым случаем, щеголял своими музыкальными способностями. Отверстие дупла, аккуратная круглая дыра, удивительно подходило, чтобы играть на нем, как на флейте или гобое, смотря по тому, откуда подуешь: сбоку или сверху, изо всей силы или потихоньку, проверяя акустику и резонанс.

Выдры не знали ни минуты покоя, ведь из-за завывания ветра они ничего не слышали, а когда наконец наступил вечер, закричала маленькая болотная совушка, сообщая полуночникам, что умер старый тополь, на лесной опушке валяются перья Ра и молодая госпожа Зима грозит смертью лесами и полям, всему. Да, грозит смертью.

—И тебе? — спросил совушку Карак, весело помахивая пушистым хвостом. — И тебе тоже?

Лис держал путь к деревне — у него было там важное дело, — и его зеленые глаза злорадно поблескивали в темноте.

Для пущей важности совушка надулась и, как все вещуньи, уклонилась от прямого ствета.

— Ветер так сказал, да и всем известно.

— А раз всем известно, кому ты кричишь?

— Всем. Чтобы напомнить. И тебе, Карак, нельзя забывать об этом. Вот полечу за тобой и все твердить буду, что идет зима.

Лис во весь дух помчался к лугу, заросшему камышами, и залег там с краю под кочкой.

—И чего я всех задираю? Пора уж образумиться. Она еще увяжется за мной.

Но Ух по-прежнему сидела на дереве; как и все вещуньи, она не любила неприятных вопросов и хотела лишь попугать Карака.

Пришел уже час охоты, и маленькая выдра посмотрела сначала на мужа, потом на выход из норы, но Лутра не трогался с места, точно говоря:

—Иди. А я еще тут побуду, погодя где-нибудь встретимся.

Самочка долго прислушивалась к плеску в коротком туннеле, нюхала воду, ожидая, не передумает ли супруг, но он не шевелился, и она тихо нырнула в реку.

Лутра свернулся клубком; он чувствовал, что снаружи что-то происходит, хотя ни свет, ни звук, ни запах не предупреждали об опасности. После разрушения норы под старым тополем в его душе словно осталась незаживающая рана, и он тосковал по чему-то далекому.

Он не хотел ни есть, ни пить, у него ничего не болело, он ничего не боялся, однако был угрюмым и недовольным, — ведь он лишился старой норы и вместе с ней точно лишился всего — и реки, и жены. Они не перестали существовать, но больше не были ему нужны, он не желал их видеть. Его прекрасный инстинкт словно вооружился какими-то щупальцами; чуткая антенна чувств излучала разведывательные волны, пока где-то далеко, на горах, не отразились колебания, и тогда он успокоился. Точка, намеченная волнами его желания, уже появилась на безошибочной карте, запечатленной в его мозгу, но Лутра не торопился.

Небольшой сыч улетел с дерева, и вокруг наконец воцарилось глубокое молчание. Луна еще не взошла, свинцовая завеса тумана скрывала звезды; немые подручные северного ветра подышали на поля, от чего даже на дорогах выпал иней.

Старый заяц Калан, поводив носом, принюхался, и усики его нервно зашевелились.