Бодрый восход с небосклона согнал не все еще звезды,
день настающий Луна ещё истощившимся рогом
видеть могла, — но уже облака Тифония гонит
легкие и небеса к возвращению Феба готовит.
От поредевших бредут пенатов диркейские толпы,
мрак предрассветный кляня: им после сраженья впервые
отдых дарован и сон, но выстраданный убегает
мир от покоя, войну беспощадную помнит победа.
Выйти за стены, ряды укреплений нарушить теперь лишь
10 и растворить ворота теперь лишь решается доблесть.
Ужас недавний стоит пред глазами, и — ныне пустое —
поле страшит. — Как тех, кто в море скитался, сначала
суша качает
[1] , так им, исстрадавшимся, странно, что схватка
кончена: мнится, что вновь восстанет разбитое войско.
Так, заметив едва, что к порогу решетчатой башни
пестрый взбирается змей, идалийские птицы трепещут
[2] :
внутрь загоняют птенцов, непорожние гнезда когтями
обороняют и бьют непригодными к бою крылами;
после, хоть тот и отпрянул назад, но и воздух свободный
20 белую стаю страшит; и, даже в полет устремившись,
птицы дрожат, все еще озираяся между созвездий.
Шествуют в поле, где люд бездыханный и все, что от битвы
павшей осталось: вожди кровавые всюду ведут их —
Скорбь и Страданье. Один на тела и оружие смотрит,
плечи безглавые зрит другой, а рядом — чужие
головы; этот вопит, потеряв колесницу, и речи
к сирым — лишь это ему остается — коням обращает;
раны великие тот лобызает, на доблесть пеняя.
Там разбирают тела: в руках отсеченных зажаты
30 копья или мечи; а рядом — торчащие стрелы,
впившиеся в глаза; и в тщетных поисках трупа
многие мчатся с немым готовым излиться рыданьем.
И над обрубками тел подымается жалкая битва:
спор, кому обмывать, кому погребать их пристало;
или останки врага (порой насмехается Случай),
не разобрав, оплачет иной: нет верного средства,
чьей избежал различить, по чьей ступаешь ты крови.
Те, у кого невредим их дом, обойденные горем,
то, блуждая, глядят на пустые данайские кущи,
40 в стане пожары чиня; то ищут (а это приятно
после боев), где Тидей растерзанный в прахе повержен;
есть ли расщелина там, где низвергся пророк; где бессмертных
враг и живет ли досель в останках эфирное пламя.
Вот уже день в слезах проведен, вот поздний спустился
вечер: но горю стенать
[3] и бедой услаждаться любезно.
Не разошлись по домам, но всенощно у тел пребывали
толпы: по очереди следят за кострами, и вопли
прочь отгоняют зверей, — никого ни на миг не сломили
сладкие звезды, ничьи в рыданьях глаза не сомкнулись.
50 Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. Горы
славы дубров уже лишены: с вершины тевмесской
мощные сходят стволы и чтимый в кострах погребальных
лес Киферона. Горят побитых отрядов останки,
в груды нагромождены. Почету последнему рады
маны Огигии; рать обездоленных греков нагая
над запрещенным огнем летает и жалобно стонет.
Несправедливую тень Этеокла свирепого также
хоть и не царский костер, но почтил; однако аргосцем
велено брата считать
[4] : его даже призрак в изгнанье.
60 Но Менекею гореть не дозволили в пламени общем
ни скиптродержец-отец, ни Фивы, — костер не обычный
соорудили ему, но холм из оружья воздвигся
[5] :
из колесниц, и щитов, и доспехов, отбитых у греков.
Он победителем сам поверх неприятельской груды —
с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой —
точно таков возлежал, как Тиринфий, призванный небом,
некогда, радости полн, на горящей покоился Эте.
[6] Кроме того, живые тела — плененных пеласгов
[7] —
и усмиренных коней — храбрецу в сраженьях утеху —
70 в жертву приносит отец. Уже охватил их взлетевший
пламень и вот, наконец, отцовы стенанья исторглись:
"Если б тебя миновал неуемный порыв к благородной
славе, мой сын досточтимый! — Со мной в эхионовом граде
ты бы царил и после меня! Но пришедшую радость
ты огорчаешь и сан немил мне царский отныне.
Пусть к небесам в небожителей сонм ты взнесен приснославной
доблестью, — верю тому; но я о тебе неизменно
буду рыдать. Алтари и высокие храмы фиванцы
пусть посвящают тебе
[8] , — но родителю скорбь не запретна.
80 Горе мне! Вот и теперь — где взять мне достойные жертвы,
чтобы тебя схоронить? — Их нет, будь властен я с прахом
Аргос смешать роковой и Микены, разбитые мною,
а в довершенье — себя, кто погибели сына обязан
жизнью и саном! Ужель день тот же и то же сраженье
в Тартар, мой сын, и тебя низвели, и проклятых братьев,
и уравнялась моя с эдиповой горькая доля?
Сколь, о Юпитер благой, о сходных рыдаем мы тенях!
Сын мой, прими же еще твоему торжеству приношенья:
это кормило прими у десницы, с главы вознесенной —
90 повязь
[9] , которую ты отцу не на радость доставил!
Пусть же царем, царем увидит тебя Этеокла
скорбная тень!" — И, сказав, он длань и чело обездолил;
после же, гнев распалив, продолжил неистовей вдвое:
"Лютым и мстительным пусть называют, но Лерны останки
[10] сжечь не позволю с тобой. О если б вернуть ощущенье
трупам и с неба изгнать, из Эреба преступные души
мог я, — я сам за зверем устремился бы и за кривыми
клювами птиц — тела указать царей нечестивых.
Нет: их земля и живительный день, увы мне, разрушит!
100 И потому опять и опять повторяю: последней
силой огня пусть никто пеласгам помочь не посмеет, —
будет ослушник казнен и восполнит число заповедных
трупов: порукою мне — небеса с Менекеем великим".
Рек, и его, подхватив, понесли провожатые к дому.
А между тем из пустующих Арг рыдавшие толпы
(гонит несчастных Молва) — сироты и вдовы стремятся,
Инаха племя, — что рать полоненная. Раны у каждой
разные, облик — один: неприбраны космы повисли,
и перетянута грудь; от ногтей беспощадных ланиты
110 кровью сочатся, и плоть истерзанных рук распухает.
Первой средь горестных жен царица скорбного сонма,
то на печальных склонясь служанок, то вновь распрямляясь,
жалкая Аргия путь выбирает: ее не заботят
царство, отец, но одна надежда, одно Полиника
имя у ней на устах, — близ Дирки в чудовищных Кадма
стенах
[11] хотела б она поселиться, забыв о Микенах.
Следом, с лернейским смешав калидонянок толпы отрядом,
не уступая сестре, Деипила к останкам Тидея
шествует. Жалкая, ей преступленье — недолжная ярость
120 мужа — известно уже, но — покойного не осуждая —
всё забывает любовь. С подобающим воплем Неалка
рядом — ужасна лицом, но и сожаленья достойна —
Гиппомедонта зовет. За нею — супруга пророка
держит, преступная, путь к пустому костру; а за ними
грозной Эвадны бредет отряд и менальской Дианы
сирая спутница: скорбь и жалобы в ней пробуждает
сына отвага, а та, вспоминая могучего мужа,
плачет о буйстве его и на звездное небо ярится.
[12] Их увидав меж ликейских лесов, Геката, стеная,
130 сопровождала в пути; к побережью двойному идущих
воплем фиванская мать на истмийской гробнице встречала;
[13] сей полунощный поход Элевсин оплакивал скорбный
и выносил потаенный огонь навстречу бредущим.
Их по дремучим сама направляет Сатурния тропам
и укрывает их путь от встречи с толпою туземной,
да не погибнет в ночи начинанья великого слава.
А убиенных тела своею заботой Ирида
не оставляет
[14] : росой потайной и амвросии влагой
тленью подвластную плоть кропит, чтоб дольше держалась
140 и дождалась бы костра и до пламени не разложилась.
Темной заросший брадой и от раны зияющей бледен,
Орнит, который отстал от союзного войска, последним
скован ударом, в глуши бездорожья украдкою робкой
держит беспомощный путь, на обломок копья опираясь.
Он, неожиданный шум, тишину нарушавший ночную,
вняв и узрев, что женщин толпа одна от лернейской
силы осталась, — не стал о пути вопрошать и о цели
(и без того понимал), но так обратился в печали:
"Горе! Куда, куда вы? Ужель погребенья вы ждете
150 мертвых и праха мужей? — Там страж, охраняющий тени,
глаз не смыкая, стоит и непогребенные трупы
перечисляет царю. Нельзя их оплакать: и близко
не подпускают людей, — зверям лишь и птицам единым
доступ открыт. Так ужели почтит Креонт справедливый
ваше страданье? — Скорей Бусирида жертвенник лютый,
и одрисийских коней алкающих и сицилийских
можно богов умолить
[15] . Несомненно, он схватит молящих —
если я знаю его — и не сверху супружних останков,
но вдалеке прикажет заклать от возлюбленных теней.
160 Лучше бежать, покамест возврат безопасен, и в Лерне
дать гробницам пустым имена бесплотные, души
дальние к сирым кострам призвать
[16] — что еще остается?
Или кекропову вам — это близко, Тесей же, как молвят,
фермодонтийской гордясь победой уже возвратился —
помощь призвать? — Человеческий нрав войной и оружьем
должно Креонту внушить". — Так вымолвил, а у несчастных
слезы застыли, угас неумеренный пыл, устремивший
в путь, и единой у всех тревогою лица белели.
Именно так, когда долетит до телиц безмятежных
170 изголодавшийся рык гирканской тигрицы и самый
луг, услыхав, задрожит, — во всех разрастается ужас:
кем соблазнится, на чье заплечье набросится алчность?
В разнообразии чувств разошлись несогласные мненья;
эти фиванцев молить и Креонта надменного склонны;
больше по нраву другим просить у актейского града
милости, — бремя забот возвращенья позорного легче.
Тут внезапный порыв отваги неженской являет
Аргия и, позабыв о немощи пола, великий
труд затевает: она — в уповании твердом на гордый
180 подвиг — решает к властям обратиться преступного царства, —
путь, какого жене родопской и снежного дщери
Фасиса
[17] не совершить в окружении рати безбрачной.
Хитрость искусно она измыслила, чтобы от верных
спутниц отстать, а суровым богам и правителю злому —
дерзостно жизнь презирая свою в печали великой —
вызов послать, — так чистый огонь любови велит ей.
Словно воочию ей Полиник представлялся, несчастной:
вот он как гость, а вот как жених пред первою жертвой
[18] ,
вот он как нежный супруг, а вот уже — в грозном шеломе
190 скорбно обнявший ее, и уже — уходящий, а взглядом
всё возвращавшийся к ней; но чаще всего представлялось
ей, как проходит она сквозь кровь аонийского поля
и, беззащитна, костров добивается. Оным безумьем
душу терзает себе и — вот оно, чистое пламя! —
мертвого любит. Тогда, обратись к пеласгийским подругам,
"Вы, — говорит, — актейскую рать и меч марафонский
вызовите, — и пускай благочестию счастье поможет.
Мне ж к огигийским — ведь я одна виновата в толиком
горе — дозвольте идти жилищам и ярость царёву
200 первой познать: не в глухие врата жестокого града
я постучусь, — ведь там у меня родители мужа,
сестры его, — я в Фивы войду не вовсе чужая.
Так, не держите меня: я мощным влекома порывом
и озареньем души". — Сказав и с собой лишь Менета
(стражем он некогда был
[19] , опекающим девичью скромность)
взяв, — несмотря на свою беззащитность и места незнанье —
ринулась спешной тропой, на которой им встретился Орнит.
И, увидав, что уже далеко соучастницы бедствии.
"Ежели, — молвила, — ты изгниваешь ни вражеском поле -
210 горе! — то стану ли ждать, какое решенье неспешный
примет Тесей, поддержит ли знать, одобрит ли битву
жрец-прорицатель? — А труп исчезнет меж тем. Так не лучше ль
птицам когтистым отдать и мое на терзание тело?
Ты ведь — коль ты ощущать, став тенью, способен — пеняешь,
верный мой, Стикса богам, что всё я, жестокая, медлю.
Непогребен ты досель иль кем-то присыпан случайно, —
я-то виновна равно. Так ужель мое горе бессильно
смерть и Креонта найти беспощадного? — Ты побуждаешь,
Орнит!" — И, так говоря, летучими по мегаридской
220 пашне шагами спешит: дорогу ей встречные кажут,
обликом устрашены, но горе ее уважая.
Видом ужасна идет, бестрепетна сердцем и слухом,
и — утвердясь в непомерности бед — заставляет бояться.
Так во фригийской ночи, когда оглашаются стоном
Диндимы, мчится к струям Симоента по чащам сосновым
сонма безумица-вождь, чей меч омыла богиня
избранной кровью и чье чело отличила повязкой.
[20] Уж в гесперийскую глубь родитель-Титан колесницу
жаркую скрыл, чтобы вновь появиться из моря иного, —
230 но ощутить не дала тяжелого скорбь утомленья
или заметить, что день — прошел: ни мрачные долы
ей не страшны, — неустанно она по горам непрохожим,
по буреломам идет, по чащобе лесной, беспросветной
даже и днем, по полям, незаметными рвами изрытым,
через потоки идет, не ища переправ, и минует
сонных зверей и спешит мимо логовищ чудищ ужасных.
Вот сколь скорби порыв всемогущ! Менету же было
стыдно отстать от шагов воспитанницы слабосильной.
Сколько жилищ поразила она и скотьих загонов
240 сдержанным стоном своим! Сколько раз за собой оставляла
встречный порог, и ее покидала в дороге попутных
радость огней
[21] , и свет холодная тьма побеждала.
И воздымался уже пред усталыми, даль застилая,
кряжа пенфеева склон
[22] , когда, задыхаясь и вот уж
изнемогая совсем, Менет через силу промолвил:
"Недалеко — если я не обманут напрасной надеждой —
и огигийцев дома, и, Аргия, непогребенных
трупы, должно быть лежат: тяжелый навстречу повеял
дух, и оттуда с трудом взлетают пернатые в воздух.
250 Вот оно — поле резни, а за ним — стена городская.
Видишь, как по полю тень укреплений огромных простерлась,
как умирающий огнь на башне дозорной мерцает?
Стены поблизости: ночь доселе была молчаливей,
и беспросветную тьму лишь звезды одни нарушали".
Аргия, затрепетав и десницу к стенам простирая:
"Фивы, желанный досель, а ныне враждебный мне город, —
но и теперь, если ты вернешь мне останки супруга, —
будешь мне все-таки мил; посмотри, в каком я убранстве,
спутников сколько со мной, когда я, невестка Эдипа,
260 ныне впервые на твой вступаю порог. Не чрезмерны
просьбы мои: я молю пришлецов схоронить и оплакать.
Ну а того, кто царства лишен, кто в битве повержен,
я умоляю, того, кто отчей земли недостоин,
мне возврати. А ты — появись, если могут являться
маны и души, от тел отрешенные, странствовать могут.
Сам укажи мне пути, и к стенам твоим — если только
стою того — отведи". — Рекла и под кровлю пастушью
хижины ближней войдя, разожгла угасавшей лучины
пламя и вышла, дрожа, в простор ужасающий поля.
270 Так от этнейской скалы светильник зажегшая, с оным
отблеском больших огней обходила когда-то Церера
берег авсонский и край сицилийский и в прахе читала
черного вора следы — от колес глубокие раны.
Обезумелым ее стенаньям в ответ громыхает
сам Энкелад, освещая пути огнем полыхавшим.
О Персефоне ручьи, леса, понт, тучи кричали;
о Персефоне молчал лишь дом стигийского мужа.
[23] Верный смятенной, ее воспитатель велит о Креонте
не забывать и, убавив огонь, пробираться украдкой.
280 Прежде — царица, кого города Арголиды страшились,
гордая цель женихов, высочайшая рода надежда,
ныне — в коварной ночи, без вождя и рядом с врагами
меж беспорядочных груд оружья, по скользким от крови
травам, ни тьмы не боясь, ни в поле кружащего сонма
теней и душ, испускающих стон над своими телами,
часто незрячей стопой мечи попирая и стрелы,
боль презирая, стремясь к одному — не ступить на лежащих,
в каждом готова узреть, своего, — пытающим взором
рыщет среди мертвецов, отгибает уткнувшимся в землю
290 лица и жалуется на звезды, светящие слабо.
А в навевающих сон потьмах, потаенно от неба,
выкрав себя самое из объятий супруга, Юнона
к стенам тесеевым шла, Палладу склонить вознамерясь
благочестивой мольбой и Афинам внушить благосклонность.
Но увидала она с небосвода, что, тщетно блуждая,
изнемогает уже безвинная Аргия в поле,
и пожалела ее, — навстречу лунной запряжке
поворотилась и так промолвила голосом кротким:
"Не откажи мне, прошу, в одолжении, Кинфия, если
300 чтишь ты Юнону; и пусть — Юпитера волею — втрое
ты геркулесову ночь…
[24] — но давние пени оставлю:
можешь теперь услужить. Взгляни, как во мраке блуждает
Аргия, более всех инахийцев любимая мною,
и, угнетаема тьмой, не находит останков супруга.
В тучах и твой помрачается блеск, — так пронзи их рогами
и над землею, прошу, проследуй привычного ближе.
Сон же, который твоей колесницы намокшие вожжи
держит и носом клюет, — отпусти к аонийцам неспящим".
Так изрекла, и тотчас богиня сквозь тучи явила
310 лик свой, — и мрак устрашился его, угасло мерцанье
звезд, и — увидев сей блеск — Сатурния чуть не ослепла.
Аргия прежде всего узрела в разлившемся свете
паллу супруга — свою (о горькое горе!) работу, —
хоть и сокрылся узор и померк пропитанный кровью
пурпур. Взывая к богам и решив, что лишь это от мужа
ей и осталось, — его самого увидела, в землю
втоптанного. Лишена и пыла, и зренья, и слуха,
в горе не может пролить ни слезы, и тут же, всем телом
к мужу прижавшись, его лобызает, отшедшую душу
320 ищет и спекшуюся с одежд и волос собирает
кровь, чтоб ее сохранить; и вот к ней голос вернулся:
"Вижу тебя ли, супруг? Отправлялся за властью законной
ты ли похода главой, Адраста могучего зятем?
Вот оно как мне пришлось к торжеству твоему приобщиться!
Повороти же ко мне лицо и угасшие очи:
Аргия к Фивам твоим пришла, — веди ж меня в город
и покажи мне отчих богов, воздай мне взаимным
гостеприимством. — Увы, лежишь ты на голой равнине,
нет у тебя владений иных. А распря-то ваша?
330 Брат — он ведь власти уже лишился! А близкие что же
слез не прольют над тобой? Где ж мать? Где твоя Антигона
славная? — Ты для меня, для меня лишь простерт, побежденный?
Я ль не пытала: куда ты стремишься? Зачем заповедный
скипетр тебе? — Вот Арги, — цари во владениях тестя;
здесь почитают тебя, здесь власти ни с кем ты не делишь… —
Что вспоминать? Я сама допустила войну и просила
[25] ,
чтобы отец помогал, — и теперь — вот эти объятья!
Боги и Случай, но я благодарна вам всё же: дороги
долгой достигнута цель, нашла я нетронутым тело.
340 Ах, но какая же в нем зияет огромная рана!
Брата удар? Но, молю, где, где он простерт, нечестивый
хищник? Мне б только его отыскать, — я птиц одолею,
не допущу и зверьё… Или он уже предан сожженью?
Но и тебя лишенным огней твой край не увидит:
пламя и слезы воздам, которые лить над царями
запрещено: твоему погребенью приверженность вдовья
вечною будет рабой, а свидетелем оного горя
будет твой сын, — я вдовство Полиником-младенцем согрею
[26] ".
Стоны другие меж тем и другие несла Антигона
350 жалкая к трупу огни, едва отыскав вожделенный
выход из стен, ибо там беспрестанно за ней наблюдали
стражи, которым сам царь приказал ее опасаться,
и непрерывная цепь и огни охраняли сплошные.
И, в промедленье винясь пред богами и братом, — едва лишь
сник под натиском Сна ощетиненный строй, — в исступленье
вырвалась в поле, рыча, как рычит, устрашая округу,
бешенство львицы младой, чье буйство впервой без присмотра,
чей убежал от матери гнев. Она не блуждала:
немилосердный простор и место, где брат был повержен,
360 ведомы ей. А Менет увидел ее приближенье,
ибо, досужен, стерег стенанья питомицы милой.
Но долетели едва до сестрина чуткого слуха
речи, и дева жену с распущенными волосами,
в черной одежде, с лицом, запятнанным кровью засохшей,
скорбную — в свете луны и обоих огней увидала:
"Маны, — промолвила, — чьи, иль что ты, безумная, ищешь
ночью моей?" — Та — ни слова в ответ, но на тело супруга
пала и молча лицо в его облачении скрыла,
страхом охвачена вдруг и забыв на мгновенье о скорби.
370 На подозрительное молчанье двоих Антигона
прежнего пуще вопит на нее и на старца, но оба —
немы — застыли без сил. Наконец, уста отверзает
Аргия и говорит, труп хладный сжимая в объятьях:
"Ежели тщишься и ты кого-либо в этих останках
битвы кровавой найти и жестоких приказов Креонта
тоже трепещешь, — тогда я скажу, тебе доверяясь.
Если ты в горе (а я и скорбь твою вижу, и слезы), —
что же, союз заключим: я, царевна, Адрастова отрасль
(боги, не слышит ли кто?), да сожгу моего Полиника,
380 царский презрела запрет…" — Кадмейская дева
[27] застыла
и задрожала в ответ, и признавшейся, так возразила:
"Ты ли (о, случай слепой!) предо мною — союзницей в бедах —
в страхе? — Над трупом моим, на моем погребенье ты плачешь!
Но уступаю! О, стыд! О, сестры запоздалая верность!
Первой — она!.." — И, приникнув, вдвоем заключают в объятья
тело и, перемешать власы вожделея и слезы,
поочередно его обнимают, к ланитам со стоном
льнут и одна за другой лобзают любимую шею.
Эта о брате меж тем вспоминает, а та — о супруге,
390 перемежают рассказ о Фивах рассказом об Аргах.
Аргии длительнее о злосчастиях повествованье:
"Общим обрядом клянусь тайком изливаемой скорби,
тенью, дражайшею нам, и молчанием звезд-соучастниц:
он, бездомный изгой, не жалел о потере престола
или о крае родном, об объятиях матери милой;
но о тебе тосковал, о тебе говорил, Антигона,
ночи и дни напролет; а со мною легко он расстался.
Но ведь, наверное, ты с высокой видела башни,
как — до нечестья еще — он взметнул перед греческим строем
400 знамя, и он на тебя — сражаясь уже — обернулся,
поднял, приветствуя, меч и качнул вершиной шелома.
Я же — вдали… Но кто из богов в гнев гибельный вверг их?
Ваши бессильны ужель увещания были? И он ли
мог молящей тебе отказать?" — Но едва Антигона
скорбный рассказ начала, страж верный промолвил обеим:
"Лучше обряд вершите скорей: уж звезды бледнеют,
близостью дня смущены; свой труд до конца доведите, —
будет рыданьям черед, но прежде — пламя раздуйте".
Шум указал им меж тем, что поблизости — берег Исмена:
410 тек он, мутен досель, и воды темнели от крови.
Мертвое тело к нему понесли совместным усильем
слабые, а помогал едва ли сильнейший сопутник.
Так сожженного труп Фаэтона Гиперионида
в теплых Пада струях омывали печальные сестры,
а схоронив, над рекой поднялись рыдающим лесом
[28] .
Тело от крови рекой очистив и мертвому должным
облик вернув, попытались они с поцелуем последним
[29] ,
жалкие, пламя разжечь, — но дотлела везде и остыла
в ямах сыпучих зола и уснули огни погребенья.
420 Случай — иль воля богов — один лишь костер сохранили,
призванный испепелить этеоклово лютое тело:
может быть, снова судьба готовила ужасу место,
или огни, чтобы распрю продлить, берегла Эвменида
[30] .
Меж почерневших стволов чуть теплившийся, чуть заметный
свет увидали они с вожделением равным и вместе —
с радостью скорбной. Досель, чей костер, еще не открылось,
но умоляют они, чей бы ни был, чтоб кротко и мирно
он допустил содольника прах и смешение теней.
Братья встретились вновь. Но едва лишь палящее пламя
430 тела коснулось
[31] , — костер задрожал и того, кто явился
позже, — изверг: взвились языки разделенной вершиной
и осветили огнем полыхнувшим шеломы обоих.
Мнится, будто огни Эвменид из бледного Орка
вырвались: каждый язык — грозит, и пытается каждый
выше взметнуться; стволы — и те под дрогнувшим грузом
сами осели. И тут устрашенная дева вскричала:
"Гибнем, своей же рукой мы гнев разжигаем угасший.
Брат это был: какой еще зверь решился б извергнуть
пришлую тень? Узнаю щит сломанный и обгоревший,
440 пояс его, — это брат! Посмотри: огонь угасает,
но не сдается, — живет, живет нечестивая ярость!
Битва плодов не дала: несчастные, вы воевали,
а победил-то Креонт, он — царь, — к чему ж это буйство,
гнев — на кого? Перестаньте грозить! Ты, всюду изгнанник,
всем обделен, отступись, наконец, — жена умоляет,
просит сестра, — или мы меж вами в костер устремимся".
Только промолвила, — вдруг и поле, и город высокий
дрожь потрясла и враждебным огням помогла разделиться.
Стражей покой возмущен, которым видения бедствий
450 сам внушил встревоженный сон, — и тут же нагрянул
вооруженный отряд, обходящий округу дозором.
Но приближенья его устрашился лишь старец, а обе —
перед костром открыто свое презренье являют
к воле Креонта, свое признают преступление громким
голосом, видя что все разложилось в пламени тело.
Дело о лютой идет погибели, смерти надежда
буйствует; наперебой: "Я похитила брата!", "Я — мужа!",
после по очереди подтверждают: "Я — тело…", "Я — пламя…",
"Верность меня повела", "Я ведома любовью". — Им мило
460 муки навлечь на себя и обвить цепями десницы.
И не поверить, что в их речах не почтенье звучало,
а отвращенье и гнев, — настолько не сходствуют с этим
крики обеих. Но тут к царю повлекли уличенных.
В дальний актейский оплот между тем с дозволенья Паллады
горем убитых ввела матерей форонейских Юнона.
Скорбна не менее их, к веренице стенящей богиня
расположила народ и рыданья почтить побудила.
Ветви оливы и шерсть молящую
[32] передала им
собственноручно, глаза — опустить под прикрытие паллы,
470 урны порожние — их пред собой нести научила.
Возрасты все, из жилищ эрехтеевых высыпав, полнят
кровли и стогны: сие скопленье откуда и сразу
столько несчастных? Досель причины не ведая бедствий,
стали стенать. Богиня то к тем, то к другим приближаясь,
племя пришедших, о ком льют слезы, о чем умоляют, —
всё растолковывает; а те в разнородных упреках
и огигийскую власть, и неукротимость Креонта
всюду и всяко клянут. — Не более гетские птицы
из-под приветливых крыш пеняют обрубленной речью
[33] ,
480 брак проклинают двойной и терееву несправедливость.
Жертвенник был посредине Афин — не богам возведенный
мощным, но Милости, — там помещалась она, и священным
сделали оной приют несчастные: прежнего новый
вечно проситель сменял, и просительницы допускались.
Слышала всех, умолявших ее; ночами и днями
путь был открыт к божеству, принимавшему жалобы в жертву.
Скромен служения чин: ни огней благовонных, ни крови
не допускает алтарь, — его орошают слезами,
сверху плетения кос, отрезанных скорбью, повисли
490 и одеяния тех, чей удел изменился ко благу.
Тихая роща вокруг, в которой чтимы особо
в
о лной украшенный лавр
[34] и древо молящей оливы.
Изображения — нет: не доверен облик металлу, —
было угодно в умах и в душах селиться богине
[35] .
С нею страдальцы всегда, всегда возле рощи толпятся
тьмы обделенных: алтарь одним лишь счастливым неведом.
Молвят: оборонены оружием после сраженья
o тчего, оный алтарь Геркулеса потомки воздвигли
[36] .
Правда же выше молвы: ибо следует верить, что сами
500 жители неба, — кого почитают от века Афины,
где обновлен человек, где законы и священнодейства
[37] ,
и семена, по пустым отсель разнесенные землям, —
месту сему повелели служить для людей угнетенных
общим приютом; здесь гнев и угрозы владык не имеют
силы, и от алтарей справедливых сторонится Счастье.
Жертвенник этот давно племена неисчетные знали:
те, кто войну проиграл, кто изгнан из отчих пределов,
власти лишен, или те, кто невольно свершил преступленье, —
все притекали сюда и мира просили; он позже
510 Фурий Эдипа сломил, защитил убийство Олинфа
[38] и отогнал навсегда от Ореста злосчастного матерь.
К оному месту идет, научен народом, лернейский
скорбный отряд, и несчастных толпа ему уступает.
Только пришли, — и сердца улеглись, и стихли заботы.
Так журавли, в высоте
[39] родным Аквилоном гонимы,
Фарос завидят едва, — просторней эфир наполняют,
радостным криком звенят: им любо в безоблачном небе
снежную мгу презирать и в Ниле от хлада омыться.
Весть о том, что домой после яростной с племенем скифским
520 битвы
[40] вернулся Тесей в колеснице, лавром увитой, —
плески народа несут и радостный к звездам взлетевший
крик, и веселой трубы, сменившей военную, зовы.
Вражье оружье везут — о Маворсе память суровом,
девичьих строй колесниц и грудой — хохлатые шлемы;
сникших ведут скакунов; секиры в зазубринах (ими
рубят обычно леса и застывшую гладь Меотиды),
легкие тулы несут, пояса в самоцветах горящих
и небольшие щиты, залитые кровью владелиц.
Сами — бесстрашны досель и женской стыдливости чужды —
530 вопли (подлой толпе не в пример) и мольбы презирают,
лишь любопытствуют, где святыня безбрачной Минервы.
Первая страсть — лицезреть победителя, чью колесницу
белых четверка везет; но не меньше к себе Ипполита
всех привлекает, уже прелестная ликом и брачный
жребий познавшая. Ей, нарушившей строгий обычай
родины
[41] , жены Афин удивляются, искоса глядя
и откровенно ворча, что волосы блещут, что палла
грудь прикрывает и что иноземка в могучих Афинах —
сына родить супругу-врагу — появиться решилась.
540 Встав со своих алтарей, пелопидянки скорбные также
чуть подаются вперед, черед и награды триумфа
зрят с удивленьем, своих побежденных мужей вспоминая.
Только замедлила бег колесница, — и к ним победитель
с гордой оси обратился и ждал, благосклонно внимая,
просьб, — как других упредив, капанеева смеет супруга:
"Бранелюбивый Эгид, для которого новый источник
славы нежданной Судьба отыскала в несчастиях наших!
Не чужестранные мы, не причастное страшным злодействам
племя: был Аргос наш дом, мужья наши были царями
550 храбрыми — если б не столь! — Ну зачем же семи устремляться
воинствам было, зачем вразумлять агеноров город?
Мы не на гибель мужей пеняем, — то право сражений,
жребий войны; но пали в бою не пещер сицилийских
чудища, и полегли не Оссы двутелые дива!
[42] Род их и славных отцов — оставлю, Тесей; но людская
кровь в них текла, и людей, взиравших на те же созвездья,
с той же душой, как и все, питавшихся тою же пищей, —
сжечь запрещает Креонт и к порогу стигийского дома —
так, словно он — отец Эвменид или кормщик летейский
[43] , —
560 не подпускает и их посреди меж Эребом и небом
держит! Увы, Природы права! Где боги? Где оный
несправедливых огней метатель? Где вы, о Афины?
Вот уж седьмая заря пугливых коней от останков
поворотила, от них отводит лучи и трепещет
светоч любой на звездной оси; уже не выносит
снеди ужасной зверье, не выносят пернатые места,
чей омерзителен дух небосводу и ветра порывам.
Закрыть
Как отключить рекламу?
Долго ль еще придется нам ждать, чтоб голые кости,
чтобы гниющую плоть он дозволил собрать? — Поспешите,
570 о кекропиды! Воздать вам долг сей пристало, покуда
иль эмафийский народ, иль фракийский не сжалился, или
племя иное из тех, кто сжигает останки умерших.
Будет ли злобе предел? — Да, мы воевали, — так что же? —
Ненависть пала, и смерть сокрушила бесплодную ярость.
Также и ты, чьи подвиги нам по слухам известны,
хищным не отдал зверям ни Синиса, ни Керкиона
лютого и допустил сожженье Скирона-злодея.
Верю, что и Танаис амазонок кострами дымится,
тот, где ты воевал, — что и он удостоен триумфа.
580 Разом сей труд соверши для земли, для небес и Эреба,
если ты спас от беды Марафон и критские кровли
и не напрасно лила радушная старица слезы
[44] .
Пусть же Паллада тебя ни в одном не оставит сраженье,
равным деяниям пусть не завидует с неба Тиринфий,
на колеснице всегда, пусть всегда торжествующим матерь
видит тебя, а несчастий таких да не знают Афины!"
Молвила. Тут же и все ей вслед с умоляющим воплем
руки простерли. Герой нептунов
[45] , слезами растроган,
переменился в лице и, праведным гневом вскипая,
590 так вскричал: "Какая еще Эриния новый
норов внушила царям? Ведь я оставлял не такими
греков сердца, когда я в поход отправлялся на скифов
к снежному морю
[46] . Так в чем причина безумья? Ты думал,
лютый Креонт, что Тесей побежден? Но я, как и прежде,
мощен, и это копье вновь жаждет крови неправой.
Медлить не стану, — тотчас звонкоступа, Фегей мой вернейший,
повороти и скачи и, явившись в тирийскую крепость,
или данайцам костры приготовь, иль Фивам — сраженье".
Так говорит, позабыв о трудах и войны, и дороги,
600 и призывает своих, и вселяет в них новые силы.
Так после битвы, заняв для совокупленья лощину,
бык — если роща опять огласится соперником новым —
в бой устремиться готов: хотя орошать продолжает
ливень кровавый чело и шею, но, землю взрывая,
силится он не стонать и пылью раны присыпать.
Ужас ливийской земли
[47] , хранящую перси Медузу,
расшевелила сама Тритония, щит сотрясая.
И, распрямившись тотчас, всем строем змеи на Фивы
стали взирать, но еще не вступал аттический воин
610 в бой, и трубы боевой не страшилась злосчастная Дирка.
Битву немедля начать не юноши лишь загорелись,
те, что сопутниками триумфа кавказского
[48] были, —
вся побуждает страна питомцев неопытных к бою.
И собираются, встав добровольно под знамя Тесея,
мужи, Браврон ледяной
[49] населявшие, и мунихийской
пашни земли, и Пирей, мореходов тревожных опору,
и Марафон, не славный еще восточным триумфом
[50] .
Выслал отряды в поход родовым божествам прилежащий
край Икария
[51] , край Келея, и долы Мелены,
620 и Эгалей, что лесами богат, и Парнет, изобильный
лозами, и Ликабесс, знаменитый оливою тучной.
Прибыл суровый Алей и душистого пахарь Гиметта,
прибыли вы, плющом оплетавшие тирсы Ахарны.
Эти восточным судам издалёка заметный бросают
Суний, откуда Эгей, обманутый лживым ветрилом
критского судна, упал
[52] , дав имя бурливому морю.
Те — Саламин, а те — Элевсин церерин народы
выслал в сраженье, снабдив оралами, вздетыми грозно;
тех Каллироя дала, омываемых девятикратно
630 водами, этих — Элис, похищенье Орифии зревший
и на своих берегах приютивший гетские страсти
[53] .
Сам ради битв опустел тот холм, где великую тяжбу
боги вели
[54] , пока не взросло на спорной вершине
новое древо, чья тень сокрушила отшедшее море.
Двинуть арктийскую рать против кадмовых стен Ипполита
также хотела бы, но — округленного чрева бесспорный
знак удержал, и супруг попросил оставить заботы
Марса и в брачный покой отслужившие тулы повесить.
Эту споспешную рать, горевшую битвой желанной,
640 вождь увидал и тотчас, любезнейших отпрысков наспех
облобызав и обняв, так рек с колесницы высокой:
"Воинство, вместе со мной законы земель и вселенной
скрепы блюдущее, — вам беспристрастно оценивать должно
смысл предприятия: здесь — и богов, и людей благосклонность,
воля Природы-вождя и безмолвные сонмы Аверна
явно стоят; а там — рать Кар, обученных в Фивах,
и перед ней знамена несут змеевласые сестры
[55] .
Мчитесь вперед и, прошу, доверьтесь величию дела".
Рек и, древко метнув, немедленно в путь устремился,
650 словно Юпитер, когда он тучей приходит в пределы
гипербореев и свод наступления стужи страшится:
плен эолийский разбит
[56] , и, на долгий досуг негодуя,
вихри вздымает зима, и Медведица вьюжная свищет;
горы и воды ревут, и рваные тучи вступают
в битвы, и буйствует гром, и безумные молнии пляшут.
Стонет земля, и зелень лугов под тяжелым копытом
гибнет, и натиском толп неисчетных — и пеших, и конных —
вытоптаны, издыхают поля, но пылью густою
не побежден оружия блеск, — в высоком эфире
660 вспыхивая, посреди облаков острия полыхают.
Ночь и мирную тьму — даже их подчинили походу,
и состязанье мужи повели, дабы поспешало
воинство: кто, с холма увидав, объявит о Фивах,
чей всех ранее дрот в огигийскую стену вонзится.
А впереди нептунов Тесей
[57] на щите необъятном
подвигов нес череду и собственной славы истоки.
Критских сто городов, сто стен вмещало навершье;
тут же и сам он, пройдя извивы ужасной пещеры,
шею тельца косматую гнул, вступившего в схватку:
670 обе руки обхватили врага, могучие стиснув
мышцы его, а лицо от рогов увернуться стремилось.
Все трепетали, когда ограждаемый грозным подобьем
в битву герой выходил: два Тесея, две рати кровавых
мнились; и сам он любил вспоминать былые деянья.
глядя на верный отряд, на порог, устрашавший когда-то,
видя, как критянки лик побелел пред нитью недвижной
[58] .
А между тем свирепый Креонт закованных в цепи
шлет Антигону на казнь и вдовую дочерь Адраста.
Обе веселья полны и достоинства: в жажде погибнуть
680 выи к мечам добровольно стремят, царя-кровопийцу
опережая. И вдруг — Фегей предстает, от Тесея
слово несущий: в руке — знак мира — ветви оливы
чистой, но сам — возвещает войну, войной угрожает,
мощно гремит, сугубо блюдя пославшего волю,
что уж подходит и он, что уже покрывают отряды
ближний простор. Фиванец стоит, двояким сжигаем
чувством: потоки угроз застывают, и ярость слабеет.
Но ободряется он и с улыбкой притворной и грустной
молвит: "Ужели того, что преподан простертым Микенам,
690 мало урока? Ну что ж, мы нашего города новых
встретим врагов, — пусть придут, но после сраженья не ропщут:
то же поверженных ждет". — Говорит, но видит, что пыльной
тучею день помрачен и сокрылись вершины тирийских
гор; однако людей призывает к оружью и, бледный,
просит оружье ему принести, но вдруг, содрогаясь,
зрит во дворце — Эвменид, и рыдающего Менекея,
и в погребальных кострах ликования полных пеласгов.
Чем для Фив был тот день, когда погиб обретенный
кровью толикою мир? — Вечор лишь богам прикрепленный
700 отчим снимают доспех, щитов примеряют обломки,
низкие шлемы
[59] берут и доселе в запекшихся сгустках
дроты. И нет никого, кто блистал бы мечом или тулом
или гордился конем. Невозможно довериться валу,
стены — куда ни взглянуть — зияют, врата — заграждений
требуют, прежним врагом снесенных; зубцов не осталось
(их сокрушил Капаней); и младость — без сил и без воли —
не обнимает ни жен, ни детей в поцелуе последнем,
и без напутствия их отпускают родители в битву.
Аттики вождь между тем, как только заметил в разрывах
710 пыльного облака свет и солнце на ближнем оружье,
ринулся в поле тотчас, хранившее непогребенных
манов близ стен городских. Нездоровый от тяжкого смрада
воздух, проникший под шлем запыленный, едва он учуял,
как застонал и войны справедливою яростью вспыхнул.
Вождь фиванский почтил, наконец, несчастных данайцев
тем, что решил не вести по самим разбросанным трупам
грозный отрядов черед боевых и повторного Марса:
да не нарушит какой нечестивец чего-либо в страшном
нагромождении тел, для пролития крови избрал он
720 чистое поле. И вот в сраженье неравном народы
сводит Беллона: молчат и те, и другие; безмолвны
трубы и тех, и других; одни — обессиленно встали,
низко мечи опустив и ремни копьеметные дланью
немощной еле держа; а те — со щитом за плечами —
старые раны, досель сочащиеся, обнажают.
И у кекроповых днесь вождей поубавилось пыла,
прежних не слышно угроз, и доблесть не рвется в сраженье.
Так порывы ветров слабеют, коль лес не задержит
ярости их, и молчат в безбрежности бурные волны.
730 Но как пучинный Тесей
[60] копье марафонского дуба
поднял и грозная тень воздетого древка упала
на супостатов, а блеск наконечника поле наполнил, —
словно сам Маворс-отец на эдонских с высокого Гема
прянул конях, с летучей оси погибель и бегство
сея, — тогда обратил на попятный терзающий ужас
агеноридов. Крушить убегающих стыдно Тесею,
и проливать беструдную кровь презирает десница, —
прочая доблесть в крови рядовой свирепствует вволю.
Так чужая мила добыча и падаль гиенам
740 или трусливым волкам; львов мощных — ярость питает.
Но между тем Оления он поверг и Ламира
(этот стрелу доставал, тот взвихривал лютого камня
тяжесть) и мощи тройной предводимых племен доверявших
братьев Алкетидов: их одного за другим поразил он
копьями, — грудью Филей вместил наконечник железный,
стиснул зубами — Гелопс, пропустил сквозь лопатку — Иапиг.
Гемона тут увидав в колеснице четверкой, он страшным
целится дротом в него, но тот повернуть успевает
затрепетавших коней, — и, преодолев расстоянье,
750 древко пронзило двоих; оно вожделело и третьей
раны, но жало его было сдержано дышлом срединным.
Но одного лишь мольбой, одного ужасающим криком
он средь сражавшихся толп вызывает и жаждет — Креонта.
И замечает его, увещавшего речью отряды
и угрожавшего им — вотще — на краю супротивном
бранного поля: тогда отстала охрана, Тесея
волю блюдя, на богов и доспехи его уповая.
Тот же своих созывал и удерживал, ненависть видя
в них и к себе, и к врагам. Воспрянув в ярости крайней,
760 гибельным буйством дыша и дерзая пред смертью грядущей,
"Не щитоносных юниц
[61] , — говорит, — ты вызвал в сраженье,
это не девичья рать, — здесь на смерть сражаются мужи:
нами могучий Тидей и нами же буйством дышавший
Гиппомедонт умерщвлен, и дух Капанея отправлен
к теням. Какое тебя побудило крутое безумье
к битве?
[62] Но, дерзкий, смотри: лежат, за кого ты отмщаешь!"
Эти изрекши слова, вотще запущенным дротом
край пробивает щита. Посмеялся речам и деснице
грозный Эгид и метнул железом обитое древко
770 в мощном броске, но прежде взгремел горделивою речью:
"Маны аргосские, вам приносится оная жертва, —
Тартара хаос скорей растворите! А вы, Эвмениды,
мщенье готовьте: Креонт прибывает". Промолвил и воздух
древком разящим рассек: туда, где плотным покровом
усугубляло броню составную плетенье кольчуги,
жало вонзилось, и кровь нечестивая в сотни просветов
брызнула; он же, смежив пред смертью блуждавшие очи
[63] ,
пал. А могучий Тесей, над ним воздевая оружье,
рек: "Не угодно ль, чтоб днесь врагов умерщвленных сжигали
780 и хоронили бы днесь побежденных? — Ступай же для страшных
казней, но пренебреги тревогою о погребенье".
Стяги с обеих сторон с почтительным сходятся гулом,
рукопожатья союз скрепляют в разгаре сраженья.
Ныне Тесей — уже гость: умоляют, чтоб в город вступил он
и осчастливил дома. Победитель же, не презирая
вражеских кровель, вошел, — огигийские матери рады,
рады невестки. Таков в войне покорившийся тирсу
кроткие таинства Ганг восхвалял, уже захмелевший.
[64] А между тем сквозь налегшую тень диркейской вершины
790 женщин крик досягает до звезд: пеласгийские мчатся
матери: словно фиад обезумевших, званых на битву
вакхову, сонм, они преступленье замыслили, мнится,
или свершили уже. Рыданья ликуют, и радость
новые слезы родит. Туда ли, сюда ль порываясь,
жаждут Тесея найти благородного, после ж — Креонта,
или своих, — и к телам уводит их вдовое горе.
Если бы сто голосов из груди моей исторгалось
волей богов, — и тогда о вождях и о воинах плачей
стольких близ стольких костров воспеть я не смог бы достойно.
800 Мне не воспеть, как в милый огонь отважно Эвадна
ринулась, вихря скорей, обретшая молнию в мощи
духа; и мне не воспеть, как прильнув к свирепому телу,
бедная, всё оправдать Тидея пыталась супруга;
что рассказала сестре о безжалостных Аргия стражах;
как эриманфская мать призывала, рыдая, аркадца
[65] ,
пусть обескровленного, но хранившего прелесть аркадца,
как два отряда равно оплакали с нею аркадца… —
В этом ни новый восторг, ни сам Аполлон не поможет,
да и ладью мою ждет после долгого плаванья — пристань.
810 Мы расстаемся… — навек. Но читать тебя станут, не правда ль,
о Фиваида моя, труд двенадцати лет неустанный?
Единодушно тебе молва современников славный
путь — завершенной едва — сулит, вручая потомкам;
великодушный с тобой изволил знакомиться Цезарь,
учит с любовью тебя наизусть италийская младость, —
что ж, прощай… — Не стремись с Энеидой божественной спорить,
следуй за ней вдалеке и пример ее чти неизменно.
Та же, что норовит очернить тебя, зависть — исчезнет
[66] и после смерти моей обернется заслуженной славой.