Когда Никифоров ушел, я молча протянул Костиной паспорт швейной машины. Для нее это было неожиданностью, но она всё-таки совладала с собой.

— Я швейных машинок не получала и не продавала. Это не моя подпись, — защищалась она.

— Костина, — сказал я. — Зачем вы говорите неправду? Ведь плитку нашли. Она уже в Ленинграде на экспертизе.

Этого она не ожидала, посмотрела на меня и заплакала. Я не успокаивал ее. Наконец она заговорила. Это был путаный рассказ. Она перескакивала с одного на другое, часто повторялась.

— Я магазин не поджигала. Это всё Валентина. Я только ее товар у себя продала и деньги ей отдала. За это и судите...

Вечером я уже был в Каменске.

Попова с нескрываемым презрением смотрела на Костину, когда та, глядя куда-то в сторону, рассказывала о преступлении.

— А что же ты о своей недостаче не говоришь, — тихо спросила она, — думаешь за мою спину спрятаться? Не выйдет! Гуляли вместе, а отвечать мне одной? Ты лучше скажи, кто магазин поджечь предложил? Забыла? А кто тряпки смачивал в бензине и раскладывал вокруг электрической плитки? «Ночью загорится — никто не узнает», — передразнила она Костину. — Дрянь!

В ПЕРЕРЫВЕ СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ

Прозвучали слова: «Суд удаляется на совещание!» Судьи, неслышно ступая по мягкому ковру, покинули зал.

Застучали сапогами милиционеры, выводя арестованного. Щелкнул замком портфеля прокурор.

Адвокат, подойдя к сидевшей в первом ряду нарядно одетой женщине, начал ей что-то объяснять.

Все заговорили, стали подниматься с мест. Кое-кто, опершись о высокую спинку тяжелой скамьи, прислушивался к разговору адвоката с нарядной дамой. Тот в чем-то уверял ее, она не соглашалась, и по неистовому метанию модных серег можно было определить степень ее возмущения. Наконец, адвокат снова уткнулся в свои бумаги.

— Ну что же ты молчишь? — потрясла женщина за плечо своего соседа, который сосредоточенно разглядывал ногти на руках. — Ты должен был сказать им о значении своей работы... Ты... ты добьешься, что у тебя сорвется защита!

— Я полагаю, что не сорвется. Ну, а что касается других неприятностей... я надеюсь, обойдется. Время еще есть, — спокойно заключил мужчина.

С другой стороны от него сидела худенькая старушка. Она беззвучно шевелила губами и, кажется, совсем не слушала разговора, хотя интерес ее к делу был очевиден. Когда выводили подсудимого, она приподнялась с места и не спускала взгляда с его лица, словно ждала, что и тот посмотрит на нее.

Из коридора тянуло табачным дымом, негромкий гул навевал дрему, а может быть, воспоминания..

...Родители уходили из дому, чтобы успеть к поезду на работу, в город, а Витюся поднимался с постели. Ой бегал, шлепая босыми ногами по дощатому полу; бабушка охала и грозила:

— Ну уж погоди, заболеешь, отправим тогда в больницу!

Но скоро Витюсю перестали забавлять бабушкины причитания. Его манил сад, песчаный обрыв, к которому подходить было строго запрещено, собака на цепи, дразнить которую одно удовольствие и не страшно — не достанет. Только одеваться самому не хотелось.

— Баба-яга, костяная нога! — стал звать Витюся бабушку, подпрыгивая на постели. — Баба-яга!

Бабушка подошла.

— Не надо, внучек, так говорить. И куда же ты опять сандалии задевал? — приговаривала она, собирая одежду мальчика. — Ребята давно на дворе. Ах ты, муха негодная, села на головку Витюсе! — И раз — смахнула ладошкой.

— Дай мне муху! Хочу муху!--заскулил Витюся и его больше не интересовали ни сад, ни ребята. — Дай муху, тогда буду одеваться!

И бабушке пришлось побегать, прежде чем муха была изловлена в уголке оконной рамы и с великой осторожностью, за крылышко, преподнесена Витюсе. Но скверная муха вырвалась из Витюсиных пальчиков и снова забилась о стекло.

Бабушка к удовольствию внука опять принялась за ловлю, и снова муха была поймана, но теперь умудренная бабуся оторвала ей крыло, и муха только подпрыгивала на одеяле.

Наконец, умытый и причесанный Витюся позавтракал и отправился в сад.

В саду был заброшенный, недорытый колодец.. Витюся принялся с любопытством осматривать стенки ямы, ковырять палочкой плотный песок: в нем, словно ходы червяков, виднелись промытые водой отверстия. На глинистом дне в лужице кишели лягушата.

Смело спустившись вниз, Витюся собрал всю копошащуюся там живность в стеклянную банку. Лягушата, словно сонные, уныло сидели на донышке банки, пытались взбираться вверх по гладкому стеклу. В этом не было ничего смешного. А Витюсе нужно было смешное, ему так хотелось привлечь внимание старших ребят к своей особе...

И всё-таки вечером, когда собрались на веранде смотреть телевизор, он насмешил: у каждой девчонки оказалось за шиворотом по паре маленьких, холодненьких лягушат... Девочки, конечно, расплакались, и потому мама хотела было отправить его спать, но пожалела. Отец отнесся к проделке спокойнее. Он постарался объяснить сыну, что многие открытия медицины были сделаны благодаря таким вот лягушкам, и что даже сейчас студентам показывают на лягушках научные опыты. Маме он шепнул:

— Знаешь, это знаменательно, что Витюся так заинтересовался лягушками...

С тех пор Витюся стал по утрам ловить лягушек, а потом, вооружившись железкой, безжалостно рубил лягушачьи лапки, головы...

По мнению отца эти первые опыты свидетельствовали об исследовательских наклонностях ребенка. Мама же только морщилась и махала рукой, когда сын пытался за столом делиться с отцом результатами своих опытов.

Витюся возвратился осенью в город выросшим и окрепшим. Появилось у него и чувство превосходства над малышами. Он решительно завладевал приглянувшейся игрушкой, а если владелец ее поднимал рев, еще и награждал его тумаком.

Вечером отец возвращался с работы через сквер, где бабушка гуляла с внуком. Он брал у нее ключи и отправлялся домой. Но, несмотря на вечную спешку и предстоящую работу над очередной статьей в медицинский журнал, отец каждый раз не мог удержаться от соблазна понаблюдать за сыном.

У отца существовала своя теория развития ребенка. Разумеется, она не имела никакого отношения ни к преподаваемой им медицинской статистике, ни к его специальным научным занятиям, и пока он эту теорию не решался высказывать вслух. Но ему представлялась такая возможность находить ей подтверждения!

Отец отмечал, с каким чуть ли не звериным удовольствием сын с хрустом обгладывает за обедом куриные кости, присматривался к забавным, похожим на танцы дикарей, телодвижениям, которыми сын, как и многие дети его возраста, выражал свою радость.

Наблюдения эти укрепляли его уверенность: «Да, да! Так оно и есть; конечно, ребенок в своем развитии как бы повторяет ход развития человека, с древнейших времен до наших дней».

Отец давно вынашивал мысль о том, что психологический и педагогический анализ проявлений у детей радости, удовольствия, негодования, горя может стать темой научного исследования. Родительские чувства соприкасались с чувствами естествоиспытателя и последние, пожалуй, побеждали.

Сегодня папе повезло. Он остановился у выхода из сквера рядом с потоком спешащих по дорожке людей. И тут же за кустом, за поворотом дорожки, разбаловавшийся Витюся стал отнимать трехколесный велосипед у малыша. Тот удивленно посмотрел на Витюсю и, разгадав его намерения, крепче вцепился в руль своего сокровища. Но силы были неравны, и малыш не усидел в седле под натиском, сполз набок и рухнул на дорожку, увлекая с собой велосипед. Витюсе осталось только разжать маленькие кулачки и усесться в седло. Когда обиженный заплакал, Витюся высунул язык и скорчил преотвратительную, должно быть устрашающую гримасу. (Папа мысленно провел аналогию с обрядовыми масками.)

Но нашелся защитник. Мальчик в школьной фуражке подскочил к упивающемуся победой Витюсе.