— Кто есть матрос? — спросил он и сам же ответил: — Человек, хотя и по морям хаживает. А можно ли без курева жить? Я думаю, никчемная без табака жизнь.

— Ты, Зосим, говори не загадками, а прямиком, — сказал Прохор. — Что, табак английским матросам нужен?

— Скучают, — ответил Зосим. — Ну, в общем, я даю восемь фунтов.

— Удивил. А я десять, — сказал Прохор.

— Я передумал, — сказал, помедлив, Зосим. — Двенадцать, пожалуй, даю.

Потрясли свои запасы казаки и набрали восемьдесят фунтов душистого табака.

И когда Том с товарищами в последний раз сошел на берег, их потащили в казарму.

— Тут мы кое-что наскребли, Том, — сказал Зосим. — Прохор вот подкинул, Иван, да вся наша братия табачишки вам на первый случай. Не откажите.

Матросы кинулись обнимать казаков, стали шарить по своим карманам — что находилось, дарили в ответ. Том снял медальон и положил его на ладонь Прохора.

Нет, Том, такого подарка я не приму, — ласково сказал Прохор и вернул медальон Тому. — Ты славный парень. Теперь коли я в страну вашу попаду, родная душа приютит.

После отплытия англичан жизнь в порту вошла в свое русло. Через неделю встретили потрепанное судно из Охотска: подвезли немного муки. Бему доставили пакет из Петербурга. Он засобирался с неспрятанной поспешностью и тревогой: от императрицы всего ожидать можно. Шмалеву до прибытия нового начальника передавалась власть над огромной страной, соединенной с матерой землей узким перешейком.

Став хозяином, Василий Шмалев деятельно взялся за дела. «Авачинская губа стала известна англичанам, — думал он с тревогой. — И если сегодня они постучались к нам мирно, то, бог знает, не наведаются ли в следующий раз с зажженными фитилями. Время не ждет. А дел, дел-то сколько!»

Еще англичане находились в гавани, а он, снабдив прогонными Зосима, велел гнать в Иркутск к губернатору Кличке: надобно было принять меры по укреплению порта.

В Иркутске забеспокоились. Самоуверенный Кличке струхнул, и секретное донесение Екатерине отправлено было незамедлительно. Камчатка — одно название вызывало у Кличке ярость. Совсем недавно Магнус фон Бем притащился в Иркутск с какими-то коллекциями, а он, губернатор, плати за провоз до Петербурга! Шиш! Пусть катит на свои денежки. Не обеднеет. Тут и англичане шастают. Не сидится им на Альбионовых островах. Шмалев масла в огонь подлил. Да пропади они все пропадом, житья совсем спокойного нет. А случись что с Камчаткой, голова — фьють! — и покатилась, кровавая. Зосима вернуть к Шмалеву, хоть он успокоит Камчатку.

Пухлой рукой самодержица не замедлила отписать: «Так как путь в Камчатку сделался известным иностранцам, то привести ее в оборонительное положение».

Но пока писались донесения, приходили ответы, подыскивались специалисты, в конце августа того же, 1779 года вновь, как и несколько месяцев назад, в бухте появились неизвестные суда. Они стали на рейде, но паруса не убирали, и жуткое безмолвие повисло в снастях.

Вновь тревожно зазвонил колокол.

На берегу напряженно ждали.

Ждали чего-то и на кораблях.

В подзорную трубу Шмалев разглядел британский флаг и пустые палубы. Так и есть — «Дискавери» и «Резолюшн».

Какую хитрость придумали англичане, он не мог догадаться, но было ясно: они вернулись, чтобы взять порт голыми руками.

Напряжение росло: чего медлят?

Шмалев ждал всего, но только не скорого возвращения этих кораблей. Где пушки? Их нет. Где редуты? Лишь на чертежах. Где новые ружья? Их тоже нет.

Минуло полчаса, но все оставалось по-прежнему.

«Надо ехать, — решил Шмалев и приказал готовить шлюпку. — Если гости не докладывают о себе, то хозяева должны знать, кто у них находится в передней».

Едва Шмалев поднялся на флагманский корабль, как раздалась команда «Пли!» — и гром орудий раскатился над бухтой.

Англичане приветствовали русского человека и в его лице весь русский народ.

Начальника Камчатки встретил весь в черном капитан Кинг и проводил в каюту Кларка.

Неприятный тяжелый полумрак встревожил Шмалева.

Гор, стоявший возле стола, будто прикованный к нему, устало и грустно смотрел на вошедших.

— Господин Шмалев, — сказал Гор, опираясь на стол, — вы присутствуете на корабле в тот момент, когда Англия понесла тяжелую утрату, вторую после смерти капитана Кука. Чарлз Кларк перед смертью завещал похоронить его здесь, в Петропавловской гавани. Два народа — русские и англичане — должны жить в дружбе — так говорил Чарлз Кларк в последние минуты жизни. Желаете проститься с капитаном? Он в соседней каюте.

Кларка хоронили на следующий день под раскидистой пышной березой. Дали залп из бортовых орудий.

Перед тем, как покинуть порт, Кинг и Гор посетили дом главного командира Камчатки.

— Нас ждут другие широты, — отвечал Гор на приглашение Шмалева погостить. — И в знак признательности за гостеприимство мы просим вас принять эти часы. Они стояли на столе капитана Кука, потом Кларка. Мы хотим, чтобы они принадлежали достойному человеку. — И он протянул Василию Шмалеву массивные часы.

Случай

В начале августа в Москве пошли дожди. Они были уже не столь теплы, как в июле, и это было верным признаком, что осень начала свое продвижение. Однако струи осени были слабы, поэтому после дождей установились жаркие дни: московская земля парила.

Марфа Тимофеева, комнатная бабка царицы Натальи Кирилловны, проснулась от беспокойства. В оконце еще не глядели солнечные лучи — петух на подворье молчал.

Тихо.

Марфа вслушалась в тишину: ее нарушали мыши, шуршащие под полом. Она подумала, что кота пора прогнать — обленился. Она еще полежала немного, привыкая к беспокойству, однако это беспокойство было для нее определенно непривычным и даже пугающим. Уж очень сердце замирало и душа ныла — ну как-то все сегодня не так начинается, да и только.

Царица Наталья Кирилловна проснулась тоже до петухов. Ее разбудил сон, непонятный, тяжелый, прерывающий дыхание. Вся смятенная, она ощупала себя — жива! — и тогда уж, вздохнув облегченно, потянулась, и сжатое ночным страхом тело почувствовало боль — будто нещадно колотили Наталью Кирилловну всю ночь.

«Пригрезилось, — подумала она, — или наяву моя душа улетала странствовать?.. Что же за сон такой… Наваждение какое-то… Знамение?»

Наталья Кирилловна ощутила прилив страха. Она, охнув, бросилась в ночной рубашке к образам, упала перед ними на колени и с судорожной быстротой закрестилась… С тайным страхом она ждала, что кто-то подойдет к ней сзади, схватит за горло и станет душить… Боялась обернуться, однако заставила себя… сзади никого.

«Что ж это, господи, конец, что ли?» — шептала Наталья Кирилловна…

Кричать служанок… или погодить… страшно-то как… А сон не отступал, он только стал ярче.

…Идет Наталья Кирилловна по полю, бесконечному, жаркому. В небе жаворонки поют. Жгуче-колкий ветер играет ее волосами. Наталья Кирилловна уклониться хочет от ветра, а не может, однако из всех своих силушек терпит и дальше идет. А ноги тяжелые, будто в колодках, идти трудно, и ветер мешает.

Ночь опустилась разом. Неуютно, зябко в поле. Спряталась бы в стожок, да невидно ничего: словно палашом кусок бездны вырубили и перед Натальей Кирилловной кинули. Ветер жарче становится, руки белые, шею тонкую палит, лицо обжигает, в волосах больно путается, рвет их.

Внезапно небо впереди разверзлось — будто дверь кузни распахнулась. Огонь залил небо, глаза на миг ослепли. Притерпелась Наталья Кирилловна, видит: по краям огненного разлива кровь показалась.

Перекрестилась, и — пропала ночь.

День засверкал, да тремя солнцами: большим и двумя малыми. А вокруг большого солнца был круг черный, который, постояв недвижно, расползаться стал и объял малые солнца. И тут малые солнца учинились человечьим образом, страшно на кого-то похожим, а на кого, она вспомнить не могла. И молвил образ: тебе зло учинят. Хотела спросить, кто, да образ, усмехнувшись, распался на яркие звезды, и одна из них была с алебардой, как стрелец.