Но о чем же они могли говорить после того, что выяснилось? Не просто ведь один уезжал, другой оставался, не просто они разлучались. И уже неважно было, что многие годы они не встречались даже. И даже то, как они расстались последний раз… Но они жили в одном мире. Их дороги хоть и расходились, но все же пролегали по одному, их общему миру… Долго они шли рядом, и это происходило в те годы, когда складывалась судьба. Потом, даже физически находясь далеко друг от друга, они ощущали свою связь. Время не разрушало ее. Она истончалась, иногда только пунктирная линия связывала их, но все же связывала. Однажды эта связь оборвалась. И все же они жили на одной планете. Сейчас уже галактики разделяли их. И от сознания этого стало страшновато. Страх заполнил паузы между словами, которыми они обменивались. Даже не слова это были, а тени слов, такой хрупкой стала их связь, прежде чем вовсе порваться. А быстро и нервно бегущие строки светящегося табло подводили черту, приближали разлуку, меркли и вновь зажигались с такой непреложностью, словно это было не прозаическое расписание рейсов, а сигналы самой судьбы.
И почему-то именно эти торопящиеся и торопящие строки подталкивали сознание Лавровского все ближе к мысли, которую он гнал. «Если не сейчас, то никогда уже не узнаю… А зачем мне знать? Незачем, верно. Но раз я об этом думаю… значит, зачем-то надо… Надо? Живому человеку спускаться в преисподнюю? Да. Нужно ли? Вряд ли».
Так суматошно думал он, и скрытая его мысль, наверное, не очень уж прочно была скрыта от собеседника. Может быть, просто потому, что была закономерна, естественна. В самом деле: как вышел Вадим Воронцов из войны? Как уцелел? На каком этапе выскользнул из петли, которая вилась, вилась же вокруг него!
Невозможно было не думать об этом. Более того, такая мысль присутствовала все время. И была главной. И Вадим, конечно, чувствовал ее присутствие.
Разумеется, он мог уклониться, он был не из тех людей, которые вкладывают пальцы «в раны разверстые». Но вложил. Спросил почти грубо:
— Ты, наверное, думаешь, я навсегда покончил с надеждами?
Он не дал Евгению ответить, да и какого ответа мог ожидать? Но сам выкинул козырную карту:
— Я задавил бы в себе последнюю надежду, если бы не одно обстоятельство… О-одно! Но весомое.
Что-то от прежнего Вадима смутно проявилось в его взгляде, как след былой одержимости:
— Ведь однажды надежды сбылись. Было ведь.
Он приблизил свое лицо, на котором внезапное оживление словно бы смыло морщины, или показалось Евгению, что Вадим вспыхнул, как вспыхивает последний раз свеча перед тем, как погаснуть.
С торжеством Вадим выдохнул:
— Я видел свое Дубково! Вернее, то, что от него осталось… Но видел, видел!
Он пришел в необычайное волнение, протянул руку и все еще крепкими пальцами сжал запястье Лавровского:
— Не дошел, не дошел. Не достиг. Но видение в стекле бинокля — это реальность. И то, что мы т а м были, то, что мы в е р н у л и с ь… Значит, долгие наши надежды и упорные наши усилия не были напрасны. А раз так, то и сегодня они не напрасны: все сбудется.
Вадим отнял свою руку, добавил уже деловито, спокойно:
— Вот почему и уповаю.
Он уже погас, сник, словно короткий спуск в преисподнюю исчерпал его силы. Он не ждал и не хотел слышать ответа Евгения.
«Безумие», — подумал Евгений. «Пусть он унесет это с собой т у д а!» — подумал Вадим.
Между тем болезненное ощущение нехватки воздуха усиливалось. Евгений не мог отогнать навязчивой мысли: скорее бы за стены, на посадочную площадку, где трава, и воздух, и небо — все будет, пусть на короткий миг, перед взлетом, но и этого хватит, чтобы отодвинулся кошмар странного «сделанного» места, с искусственным светом, пластиковыми стенами, несущимися в разные стороны псевдотротуарами мимо псевдоразвилок с псевдоуличными фонарями. И с этим человеком…
И хотя долгожданное, но все же неожиданно вспыхнуло на стене: номер посадочной площадки, самолета, время отправления… Тогда только толкнула их друг к другу простая мысль: они никогда больше не увидятся. В простоте ее крылось нечто большее, чем просто разлука некогда близких людей. Огромный пласт жизни, нет, пожалуй, вся жизнь отсекалась этой разлукой, потому что впереди каждому из них не светило ничего, кроме малого пламечка одинокой свечи у бессонного изголовья.
В минуту, когда они простились коротко и торопливо, произошло чудо: они увидели себя не двумя стариками, прощающимися у последней черты, а в цвету молодости. Шумом осеннего ливня был полон воздух, хотя это был шум моторов за стенами бара. Запах молодой зелени, омытой дождем, был так знаком и нежен, запах юности… Но это был только дым наркотических сигарет, клубящийся под потолком.
Музыка доносилась из раковины городского сада, — только почему вдруг обрывается мелодия и один только голос флейты, тонкий и трогательный, как стебель травы, повисает в воздухе?
И не флейта это, а легкий звон стекла от сотрясения воздуха: приземлился самолет.
Евгений ступил на указанную световым сигналом дорожку, она понесла его, и это было ни на что не похоже: ни на лошадь, ни на автомобиль, ни даже на эскалатор. Просто бежала, как волна, неся на себе тебя и других псевдопешеходов до развилки, где, опять же подчиняясь молчаливому, но настойчивому сигналу, он «пересел» на другую линию, где такая же бегучая дорожка потащила его дальше и в конце концов выбросила в туннель — тоже «псевдо», потому что, по существу, это была труба, узкая, словно кишка, с круглыми сводами, в которую втянулась вся группа отъезжающих. И здесь оттого, что свежего воздуха все не было, а пространство сузилось до диаметра этой кишки-трубы, Евгению и вовсе стало плохо.
Однако все должно было кончиться, вот-вот… Взлетная площадка! Там, конечно, ветер, трава, небо…
Вместо всего этого раздался оглушительный трезвон, словно ударили в большой пожарный колокол. У кого-то оказалась связка ключей в кармане: проверка на оружие среагировала на металл.
Наконец последний пассажир перешагнул контрольный механизм. «Сейчас, сейчас!» — нетерпеливо билось в мозгу, Лавровский сделал несколько шагов — кишка-туннель все еще тянулась. Он перешагнул через низенький порог, выросший перед ним… И оказался в салоне самолета. Вот так: без всякой площадки, без воздуха, без ветра. Без всего, о чем ему помечталось.
Боинг взвыл и стал набирать скорость. Стюардесса механическим голосом завела свое: «Мы стартовали… За бортом самолета температура…»
Евгений нажал кнопку — опустил кресло. Его мутило. «Провались они в тартарары со своей урбанизацией!»
II
И все-таки на нее «упал взгляд». Правда, не режиссера, не «дельца», но в ту же минуту, когда Светлана ощутила на себе этот веселый и прицельный взгляд, она выбросила из головы беспредметные мечтания и сосредоточилась на этом: статном, загорелом, так привычно-ласково кивнувшем водителю, чтобы отъезжал. Так вельможно-приветливо, так сановно-дружелюбно пожавшем руку на всех парах устремившемуся к нему начальнику участка…
Она сосредоточилась на нем всей своей волей, волей к жизни — не вообще жизни, а определенной… Той, которая была ей нужна и предопределена, — в этом Света уверилась сейчас крепче, чем когда-либо. Никто, даже ее мать, не заметил, что произошло; не понял, что свершилось предназначенное судьбой. Что этот загорелый, лысый уже никуда не денется, и, хотя Света увидела его впервые, даже представить себе нельзя было, чтобы он оторвался от нее. Это все равно что поезд, следующий по маршруту, вдруг сошел бы с рельсов и отправился куда-то совсем в другую сторону…
Только двое поняли: она и он.
Увидев Свету посреди клумбы с пионами, охватив взглядом ее от конуса прически до ножек в танкетках тридцать пятого размера, Юрий Николаевич уже твердо знал, что делать дальше. Хотя, возможно, знал и не до конца.