— Оно-то так.

— Вот видишь! — обрадовался Кузьмич.

— Оно-то так, — повторила Дарья со вздохом, — да не так. То мы за себя только отвечали, да и переиначить можно было. Не сошлись — и до свиданья. А тут уж все, конец, не переиграешь… Ладно, вон, вижу, Петька явился, пойду покормлю. А ты охолонись чуток, аж в пот тебя бросило. — Она ласково поерошила Кузьмичу густые, седые волосы. — Голова твоя садовая…

Оставаться в комнате Кузьмич не мог: тесно тут было, душно, одиноко. И он вышел во двор.

Все, что он видел вокруг, казалось ему сейчас особенно каким-то выпуклым. Круглились, выставляя сквозь листву тугие свои, красные, розовые, зеленые бока яблоки и груши; круглилось предвечернее, туго натянутое, полыхающее синью, небо; и низкое солнце было и круглым, и щетинистым от лучей…

Самочувствие Кузьмича удивительно соответствовало всему этому. Энергия и радость наполняли его, и он тоже казался себе напряженным, выпуклым и тугим. Он словно бы помолодел в последние полчаса по меньшей мере лет на десять. Он представлял в воображении сына, маленького, красного, орущего, и это представление раздвигало тесные рамки его собственной будущей жизни, делало ее просторной и долгой. Такой она при сыне просто-напросто обязана была быть…

Вспомнив разговор с женой, Кузьмич ощутил сомнение, но оно тут же рассеялось. Ничего, он ее уломает. Перед тем страстным желанием иметь сына, которое он испытывал, ничто не устоит. Только бы она глупости какой-нибудь непоправимой тайком не сделала. Хотя, это на нее не похоже, ни разу еще она его не обманывала.

Оставаться праздным Кузьмичу было все трудней. Ликующая сила прямо-таки рвалась наружу, требуя применения. Всегда и горе и радость находили у него естественный выход в дело, и он решил прибегнуть к этому и сейчас. Тем более, что представление о сыне, о жизни с ним тут же связалось в сознании Кузьмича с упорной и непрерывной будущей работой. Ведь если позволяешь себе такую роскошь — ребенка на седьмом десятке лет завести, то будь добр для него и потрудиться суметь.

Захватив лопату, он направился к полузасыпанной уже водомоине. Поначалу работать было тяжело, очень уж спина болела. Однако Кузьмич, стискивая зубы, переморщивал боль. Он знал, что нужно потерпеть и потом станет легче. Так оно и вышло — постепенно боль притупилась, и лишь когда он бросал очередной ком земли, давала себя знать в самом конце движения острым, коротким уколом. Но с этим можно было уже мириться.

Кузьмич копал и копал, получая удовольствие и от растущей, успокаивающей усталости, и от того, что он сумел-таки слабость свою перебороть. Он словно бы доказывал самому себе, что многое еще может. В конце концов, разве в возрасте дело? Взять хотя бы Мишку — да тот в подобном состоянии валялся бы, покряхтывая. Нет, ни возраст, ни сила физическая ничего не решают. Дух нужно боевой иметь, и тогда все будет по плечу. На фронте, бывало, такие здоровяки раскисали на тяжких саперных работах, а рядом, глядишь, хиляк какой-нибудь, соплей перешибить можно, тянет и тянет, и ни износу ему, ни устали…

Отдохнув, сидя на сухой, теплой земле, Кузьмич почувствовал, что его душевная взбудораженность так и не нашла окончательного утоления. Хотелось чего-то еще: разговора душевного, песни… И он решил выпить. Давно уже такого не случалось, и было самое время сделать это сейчас.

Он быстренько вымылся, переоделся и, ничего не говоря жене, отправился в магазин. Настроен он был прекрасно, со знакомыми здоровался с особенной приветливостью — даже с теми, кого недолюбливал. Что-то словно бы вдруг сместилось, стало мягче в его взгляде на людей. Вон Зойка, продавщица из ларька, вредная, в общем-то, баба, торопливо пробежала с огромной, тяжелой, перекашивающей ее на сторону, сумкой. Тоже мается, бедолага, подумал Кузьмич. Мать больна, еле ноги таскает, муж пьет не просыхая, детей четверо. И все на ней, на Зойке, что заработала, что принесла в дом, то в нем и есть. А вон Семкин идет, заместитель директора маслозавода, как всегда, насупленный, злой. Жена у него погуливает, всему селу это известно, а он терпит, не разводится. Любит ее так уж, что ль? Ясно, что на его месте веселым не будешь…

Вернувшись домой с вином, Кузьмич застал в сборе всю семью. Сын и невестка готовились ужинать, и он увидел их все тем же, странно смягченным, потеплевшим взглядом. В сыне с особенной очевидностью проступало что-то пожилое уже, потрепанное, виновато-робкое. Двигался он бочком, неуверенно и скованно, говорил тихо, словно боясь, что его вот-вот прервут. «Что же с тобой дальше будет, если ты на четвертом десятке лет уже такой зачуханный?» — подумал Кузьмич с неожиданной, острой жалостью к нему. Он чувствовал себя моложе сына, по крайней мере сейчас, в эту вот, настоящую минуту.

Невестка же, как всегда, вела себя самоуверенно и напористо. Мужем командовала, на Петьку кричала, на Кузьмича посматривала с подчеркнуто независимым и гордым видом. Старалась показать, что недавняя ссора со свекром для нее мелочь, не стоящая того, чтобы ее помнить, во внимание принимать. Однако, присматриваясь к ней, Кузьмич замечал, что не так уж у нее на душе все спокойно и гладко. Нет-нет, да и проскальзывало в лице, в глазах, в повадке что-то напряженное, тревожное, почти затравленное. Запуталась бабонька в своих делишках, думал Кузьмич. Тут бы как раз мужу и надо было ее одернуть, в чувство привести, но где там! От такого тюленя разве дождешься? Сама она хороша, но и муженек у нее тоже не клад. Можно ее понять, если она на него злобно покрикивает.

Когда Кузьмич выставил на стол спиртное, Дарья улыбнулась понимающе и насмешливо и промолчала. Невестка посмотрела с удивлением и тоже молча пожала плечами. Сын обрадовался.

— По какому случаю такая благодать? — спросил он, потирая руки.

— А выпить захотелось, — небрежно ответил Кузьмич. — Культурно, по-семейному. Отвык? Все за углом на троих разливаешь?

Кузьмич поднял рюмку первым.

— Будем живы!

— И все? — недоуменно проговорила невестка.

— А что тебе больше? Самое это главное. Ну если хочешь, добавить могу. За все хорошее!

Жена рюмку лишь пригубила, и Кузьмич с радостью отметил это. «Боится повредить себе, — подумал он. — Учитывает положение».

Едва успели закусить, как Кузьмич налил по второй.

— Ай да батя! — восхищался сын. — Быстрота и натиск! Что-то у тебя такое есть, скрываешь…

Неожиданная и к тому же «законная», в присутствии жены, выпивка, возбудила его, он стал необычно говорлив и суетливо подвижен. Невестка вела себя сдержанно, видно, стараясь понять, что к чему. Дарья же была задумчива и, встречаясь с мужем глазами, улыбалась тихонько.

— Что с пристройкой к дому решили? — спросил Кузьмич сына и невестку.

— Не знаю… — замялся сын.

— Зато я знаю! — Кузьмич пристукнул по столу кулаком. — Будем начинать! Вас не подтолкни, вы и не почешетесь. Завтра же фундамент под нее разметим. Лесу выпишем, досок на пол и потолок, шиферу…

— Чего спешно так? — усмехнулась Дарья. — Вино подгоняет, что ли?

— При чем здесь вино? — обиделся Кузьмич. — Делать, значит, делать, я так понимаю. Хватит нам тесниться, широко надо жить. До зимы под крышу подведем, а будущим летом отделаем. Так или нет?

— Так-то так, — пробормотал Михаил. — С деньгами вот только…

— Будут деньги! Картошку осенью сдадим, кабанчика одного. А пока из брильянтов, ваших можно что-нибудь продать. А? Сами ведь говорили…

— Сделаем, — неожиданно легко согласилась невестка.

— Вот и молодец! Что ж, по такому поводу и выпить не грех. За нашу стройку! Чтоб все вышло, как хочется!

Кузьмича нисколько сейчас не пугали предстоящие хлопоты и потная, тяжелая работа. Ему даже приятно было представлять все это. Ведь для будущего сына надо постараться, для того, чтобы простор ему в доме был.

А потом пели, и тон здесь задавала невестка. Слушая ее сильный, резкий, жесткий голос, Кузьмич чувствовал, что у него озноб идет по коже. Сам он лишь подпевал, гудел тихонько, но зато с пронзительной яркостью воображал то, о чем говорила песня. Невестка пела сегодня самое его любимое: «По диким степям Забайкалья»… «Степь да степь кругом»… Слушая и подпевая, Кузьмич прямо-таки видел себя и бродягой, оборванным, голодным и измученным, бредущим по голой, дикой степи; и ямщиком, замерзающим в метель. Ему и горько было, и сладко переживать все это. Он чувствовал, что душа его расширяется, что он не только здесь, у себя дома, но и в прошлом, в той степи и той метели, и одновременно почти будущее мерещилось ему, простираясь вдаль, рисуя образ ребенка, сына. Когда же невестка тихо и с особенной значительностью запела: «Дымилась роща под горою…», Кузьмич прикрыл ладонью лицо да так просидел до конца песни, смаргивая слезную пелену. Ему казалось, что вот еще, еще одно небольшое усилие воображения и памяти и он услышит грохот разрывов и треск очередей, ощутит пороховую гарь и запах свежевзрытой снарядами земли. Едва невестка умолкла, как Кузьмич встал и вышел на крыльцо.