Когда мне исполнилось тринадцать, мы с родителями переехали из деревни в районный городок. Было трудно, голодно, непривычно, но в то же время захватывающе и интересно. Я по молодости лет воспринимала все как волшебное приключение. Ни тесная комната, ни экономия во всем, начиная от совершенно другого питания, заканчивая одеждой, которую приходилось носить, даже когда я вырастала из нее, — а вырастала я каждые полгода, — ничто не могло затмить мою радость от жизни в городе. Мама наловчилась делать модные вещи — из двух старых свитеров сшить один, как теперь говорят — креативный хендмэйд, а тогда это выглядело, как явная нищета. Все знали эти два заношенных свитера, и тайна появления нового не была ни для кого секретом, в то время, когда мои одноклассники щеголяли в стильных и модных вещах. Но привычка трудиться упорно, с утра до вечера, не сдаваться, преодолевать трудности невзирая ни на что и деревенская закалка трудом все же дали свои плоды, и через пять лет, к моменту, когда я поехала поступать в областной центр, у нашей семьи была квартира и достаток уже выравнивался. Мы могли себе иногда позволить пошиковать и помодничать.

Училась я старательно, но пятерок не было, главное — на стипендию вытягивала, и была стойким середнячком. Уже под конец моей учебы родителям досталась дача в турлах мира, вернее — бывший прабабкин дом, который они превратили в дачу. Потому что возраст, память детства, ностальгия, и желание завести свой огородик все-таки никуда не делись. У них. У меня же разница между городом и селом очень крепко засела стойким отвращением ко всему деревенскому, и даже в интерьерах я терпеть не могла что-то состаренное, специально истертое и покрашенное под старину. Я так долго жила в этом, не имея возможности покупать новое, что никакие раскладные столы, выдвижные кровати и прочие ухищрения малогабариток меня не радовали, а заставляли передергиваться.

Но здесь, в деревне, почему-то все легло на благодатную почву, и чувствовала себя я не счастливой, конечно, но умиротворенной. Совсем не так, как в том большом, красивом, дорого обставленном доме, где я провела течку с мужем. Не зря говорят, что единение с природой успокаивает.

Когда я пришла в себя в больнице в этом мире, все звуки, происходящее, доносилось как через вату, с эхом и звоном, иногда на грани слышимости. В глазах двоилось, сердце слабо дергалось в груди, вокруг были одни мужики и то, что они говорили, было каким-то странным и киношным. Я еще подумала было, что недотрах так на меня повлиял, что даже после смерти мне одни мужики мерещатся. Но в следующее пробуждение звук и зрение постепенно стабилизировались, и окружающая обстановка стала казаться слишком реальной, потому что во сне никогда не было так больно и плохо. Страшно — это, пожалуйста, но боль говорила о том, что она слишком реальна, значит и я тоже. Я начинала стонать, метаться, ко мне приходил дядька в светло-салатовом костюме медбрата, делал укол, и я отрубалась. С каждым разом, просыпаясь, невнятно отвечая на вопросы окружающих мужиков, один из которых оказался моим мужем, я все больше и больше пугалась окружающей действительности, совершенно не понимая, где я нахожусь и кто я такая. А уж когда увидела, что у меня есть член, и это не сон, тут-то меня и накрыло истерикой, которую быстро купировали успокоительным, отчего я стала ватной, и мысли шевелились, как сдыхающие рыбки. А когда накрыло течкой, тут я вообще потеряла связь с действительностью и просто подчинялась приказам мужа и подавляющему зову не своего тела, влипая в страх и страсть, как в вязкую, обволакивающую все чувства паутину. Поэтому страх и страсть во мне спаялись намертво и шли только в такой связке. Еще было очень странным бездумное подчинение своему мужу, не вызывающее даже малейшего желания противиться или сопротивляться. Особенно, когда он включал альфу и порыкивал, я поступала только на инстинктах и подчинении. Про мир омегаверса мне, безусловно, было известно еще на Земле, из фанфиков. Но читать об этом было интересно, сладко, томительно, ставя себя на место каждого отдельного омеги было восхитительно пережить с ним течку или любовные страдания. А сейчас, здесь, в этом не было ничего томительного и притягательного. Все окружающие меня альфы и беты — омег я здесь еще не встречала — были обычными людьми, и от этого было не по-киношному страшно.

— Ашиус, дай ключи, пойду в сарайку, посмотрю специи к рыбе.

Дед мастерил чуни, мотнув головой на гвоздик на стене:

— Возьми зеленые листья там, сразу у входа.

В сарайке я перенюхала все связки сухих трав, и одна мне напомнила табак. Я оторвала несколько листочков и поискала глазами газеты, чтобы свернуть самокрутку. Большая стопка газет, четко выровненная, как и все здесь, лежала на столе, я взяла верхнюю, начала отрывать и в глаза бросилась фотография Тори и… меня? Хмм. Я положила листики в карман, а газету свернула трубочкой, решив почитать в комнате, когда никто не будет отвлекать. Даже курить перехотелось. Заголовок гласил «Громкий скандал в известном семействе».

«Спокойствие, только спокойствие, — сказал суслик, — может быть все не так уж и плохо. Лучше заешь сладким, тебе раньше всегда помогало».

Нашла глазами банки с вареньями, но я не знала, из каких они ягод. А вот баночка с белым содержимым была очень похожа на сгущенку. Эх, была бы кокосовая стружка, я бы рафаэлок наделала… С трудом открыв плотную крышку, понюхав содержимое, зачерпнула пальцем. Вкус был не сладким, но и не противным, а запах — неизвестным, но не сгущенка точно.

— Ашиус, — я выложила зеленые листочки на стол, — а что там, в сарайке в баночке белое такое? Странный вкус.

— Ты пробовал? Лазил пальцами? — возмутился Ашиус, перекусывая нитку зубами. — Неужели ты не почувствовал странный запах?

— Ну, мало ли. Муж мой вот пахнет ватрушкой, а на самом деле — кактус.

— Что такое ватрушка? — заинтересованно вздернул кустистые седые брови дед.

— Пирожок с творогом. А что такое было в банке?

— Сперма яков.

Бэ. Бээ. Буээ — желудок взбунтовался, и меня вывернуло съеденным супом прямо на штаны деда.

— Да папу твоего за… ногу! — заорал дед.

Я добежала до унитаза и повторила попытку выплюнуть желудок через рот.

«Сперма яков!» — суслик внутри повторял эту фразу и закрывал лапками рот крест-накрест, а меня рвало так, что закрывай не закрывай, а процесс было не остановить. Причем, если закрыть крышечку, то сорвало бы дно.

— Да пошутил я, пошутил, — дед маялся за спиной со стаканом воды, видя, как я обнимаю унитаз, вытирая сопли и слезы, текущие ручьем. — Вот ведь нежная душа! Мазь это, из… — он взглянул на меня и передумал говорить из чего, — ягоды туда добавил биленицы. От жара помогают. На, водички попей.

Я отрицательно мотала головой, понимая, что это еще не конец, а суслик так и бегал с выпученными глазами и ртом, закрытым лапками.

— Полцарства за коня! — выдохнул я, пережидая.

— Какого ещё коня? — растерялся дед.

— Которым ебись оно всё…

— А вот неча лезть куда не знаешь и всё подряд в рот тянуть. Тьфу! — видя, что процесс благополучно прекратился, дед вышел из туалета, и пошел переодеваться.

А я решила рыбу на вечер не готовить. И газетку на ночь не читать. Вот уедет Аши завтра, и покурю, и почитаю.

«Вася, будь другом! Предупреждай меня в следующий раз, если меня потянет на приключения.

«Нивапрос! — просвистел Васятка, почесывая за ушком. А кодовое слово?»

«Жопа. Без вариантов».

4.

— Эй, красавец, ходи, поцелую! — молодой альфа, лет семнадцати, в теплой шапке-ушанке с поднятыми ушами и в меховой шубке до колена, прохаживался вдоль забора поместья Аши и напрашивался.

Я вышла из дома подышать свежим воздухом, очень не хватало кислорода. Бесил Петрык, курлычащий под ногами, бесил дед, искоса поглядывающий на меня, бесила угрюмая комната и припрятанная под подушку газета со статьей, в которой бывший я накуролесил, ославив два достойных семейства.