Да что там! Может, я в самом деле был груб, но я всегда приносил домой зарплату, вворачивал, когда требовалось, пробки, вызывал водопроводчика, вытаскивал из подвала уголь для кухни, спорил с соседями из-за света, который часто впустую горел на лестнице, ходил за продуктами в бакалейную лавку… Виолета встревожилась. Она искренне и горько плакала, а я был этим очень тронут. Я и теперь считал, что Виолета была искренней, иначе она не стала бы приносить мне радость, отдавая частицу своей души и красивое тело…

В тюрьму я пошел убежденный, что оставил дома тоскующее по мне сердце. И мысль об этом поддерживала меня, пока рассматривалось мое дело, тем более что я получал от нее какое-то время и письма. Затем меня осудили на десять лет, и постепенно все стало порастать травой забвенья… И вот однажды я узнал от своего адвоката, что Виолета решила развестись со мной «в связи с целесообразностью». Это был принудительный развод с добровольным согласием. Такой бессмыслицы я еще никогда не слышал, однако понял, что нужно покориться, хотя бы для того, чтобы не бросать вызов судьбе. И чтобы не навредить Виолете, потому что она все еще была пионервожатой. Я дал согласие на развод, освободил ее от себя. И мне самому стало легче.

Годы стерли обиду. Время подшутило и надо мной, заставив меня признаться в том, что я враг народа. Однако оно посмеялось и над теми, кто меня обвинял. Мы, так сказать, оказались стоящими друг против друга, опустошенные и обманутые. Я, понятно, был несчастнее, потому что понапрасну истратил свои молодые годы, которые могли оказаться полезными и мне, и людям.

А мои судьи были лжецами и обманщиками. Не знаю, испытывали ли они сейчас неловкость от своего положения, но мне всегда становилось стыдно, когда я их встречал. Что же касается Виолеты, то она не посмела меня разыскивать после 1956 года, когда я раньше срока вышел из заключения реабилитированным. Она уехала в этот город, в котором мы сейчас оказались оба, закончила курсы библиотекарей и, как я слышал, участвовала в самодеятельном драмкружке.

Как-то раз мы случайно встретились с ней, и я спросил, не сохранила ли она мой старый костюм и штормовку, в которых я ездил на экскурсии.

— Конечно, Марин! — ответила она мне. И пригласила домой, чтобы угостить чаем с вареньем. От чая я отказался, потому что мне было стыдно разговаривать с нею. Взял только штормовку и ушел. Не спросил даже, как она живет и что думает делать, потому что узнал, что она сблизилась с одним закупщиком, который регулярно посещал репетиции самодеятельного хора. О чем мне с нею говорить? Волосы мои поседели, я постарел и стал похож на старого шимпанзе. Отправился я своей дорогой без сожаления и зажил с одной вдовушкой в соседнем городе, которая пустила меня к себе на квартиру, чтобы откормить и обстирать. В соседнем городе, названия которого я сейчас вспоминать не стану, провел я полгода, потом бывал и в других городах, но все не мог найти подходящей работы. И каждый раз возвращался я к вдове, пока в конце концов не стало мне стыдно самого себя. Тогда я и приехал сюда в надежде, что найду здесь место. Сунулся сразу на автобазу и не просчитался. Одного только я не брал в расчет: что Виолета меня найдет и, возможно, решит перевоспитать. Бедная Виолета!..

И вот теперь я, бывший ее супруг, несчастный человек, которого она бросила десять лет назад, должен был сидеть в комнате ведомственной гостиницы и писать на нее характеристику: что я о ней знаю, что думаю. А написать я мог что угодно. Интересно, рассердилась бы Виолета, если бы я назвал ее представительницей мелкой буржуазии? Заплакала бы, если бы я хватил кулаком по аккордеону, с которым она ходит каждую субботу на репетиции самодеятельного хора при читальне, где она выступает и как библиотекарь, и как чтец-декламатор? «Но зачем все это? — спрашивал я себя. — Кому и какая от этого польза? Разве не одна жизнь у человека? Для чего мы родились? Чтобы жить в одиночестве и мстить друг другу?» Я не мог примириться с такой животной философией, потому и принялся писать кривыми, вымученными буквами на белых, в клетку, листах:

Исписал три больших листа и поставил точку. Встал, осмотрелся и вздохнул, будто освобождался от старого груза. Это был мой долг перед ней. В конце концов, она заслужила доброе слово. Зачем нам быть врагами? Зачем проходить мимо и жить в одиночестве? Так живут кроты под землей. Так жили монахи и отшельники. Но их теперь нет… Я сложил листы, засунул в конверт и отослал по почте Гергане. В другом конверте я отправил ей бумагу, в которой разъяснял некоторые подробности своей биографии. Я был спокоен, как всякий добродетельный человек. Пошел в одну закусочную, чтобы найти своих коллег, но те перешли в другую закусочную, рядом с вокзалом. И я отправился туда, чтобы напиться.

5

В закусочной было шумно и сильно накурено. Посетители обсуждали сегодняшний матч. Я был настроен против «Раковского», однако в спор вмешиваться не стал, а пошел прямо к стойке, где краснощекий лысый мужчина с черными усиками обслуживал многочисленную клиентуру. Заказал себе рюмку мастики. Это питье сразу бьет мне в голову и не позволяет много рассуждать и колебаться. Я любил ее пить не разбавляя, не так, как делали мои коллеги. Они добавляли в рюмку несколько капель воды, чтобы она побелела, а потом шутили, что пьют кобылье молоко.

Выпил я одну рюмку стоя и принялся за вторую. Вокруг меня толклись железнодорожники, прокопченные дымом и сажей. Они пришли прямо со станции. «Все мы пассажиры, — подумал я, — и судьба у нас общая». Постепенно я смешался с группой железнодорожников, и это подействовало на меня успокаивающе. Когда я взял уже третью рюмку, то вдруг услышал, как один железнодорожник раскричался на краснощекого, что тот разбавил его вино водой. Краснощекий начал оправдываться, а железнодорожники стали смеяться и подшучивать над ним.

Краснощекий обиделся. Попросил их очистить заведение, но они не подчинились, потому что, как выразился один из них, когда краснощекий пригрозил его избить, они были «в большом количестве».

Я уже выпил две рюмки мастики и готов был выпить третью, поэтому тоже задал ему какой-то каверзный вопрос.

Заведующий посмотрел на меня обиженно:

— А ты кто такой?

— Гражданин, — ответил я.

— Какой гражданин?

— Республики.

— Ничтожество ты! — ответил краснощекий.

Это меня очень задело. Я потянулся, чтобы схватить его за ворот, но воротника у него не оказалось. Из-за внезапно наступившей в июне жары он был в футболке. Я схватил его за голую шею. А железнодорожники хихикали и советовали давить осторожнее, чтобы не удушить его совсем. Я им ответил, что он не заслуживает другой смерти, и не отпускал его.

— Ах, так ты удушить меня хочешь? — кричал краснощекий и отпихивал меня.

Я не удержался на ногах и упал на руки железнодорожников.

— Он меня задушить хотел! — продолжал краснощекий.

— Да! — признался я. — Хотел!

Железнодорожники смеялись и ждали, что я снова потянусь к этой отвратительной мягкой шее, которая стала красной, как свиной окорок. Кожа у краснощекого, облагороженная годами сидения в закусочной, была очень нежной, потной и скользкой. Мне стало противно, и я сказал ему:

— Мерзавец, зачем народ обманываешь?

— Кто ты такой?

— Нет, сначала скажи ты: кто ты такой?

— А это ты сейчас узнаешь… Товарищ милиционер!

Он пищал, как дудка, — я его действительно чуть не удушил.

— Товарищ милиционер, арестуйте этого хулигана! Он покушался на мою жизнь.

— На чью жизнь? — уточнил милиционер.