Я решил быть справедливым. «С Виолетой Вакафчиевой, — вывел я старательно, — я знаком десять лет, а может, и больше…»

В сущности, что такое эти десять лет? Наша семейная жизнь длилась только два года. А если из них отбросить десять месяцев, ушедших на командировки инструктора околийского комитета по селам, то останется всего год с небольшим.

Виолета начала меня перевоспитывать с самых первых месяцев. Решила внести в наши отношения равноправие. Прежде всего она сказала, что мужчина, когда его подруга занята общественной работой, должен сам пришивать себе пуговицы. Время мещанских интересов кончилось. При этом она ссылалась на Георгия Димитрова. Затем она сказала, что посуду нужно мыть так, как это делает один критик из литературного кружка, — по очереди: один вечер она, другой вечер я. И снова кого-то процитировала. Кажется, Клару Цеткин. Потом Виолета приучила меня самому гладить брюки и спокойно ждать ее по вечерам, когда она задерживалась в Доме пионеров. А задерживалась она постоянно: то на спевке, то на летучке, то на разборе стихов, которые читали молодые поэты из местного литературного кружка. Предупредила меня, чтобы я не ревновал. Часто говорила мне о мещанстве, которое, дескать, завладевает мужчинами в моем возрасте, а в конце снова напоминала о турках и чалмах и этим обезоруживала меня окончательно. Я решил смириться с судьбой и покорно соглашался с ней во всем. Однако она начала злоупотреблять моим терпением. Как-то утром она заставила меня почистить ей туфли. И тут я не выдержал — вышвырнул ее туфлю в открытое окно. Правда, потом вынужден был идти и искать ее во дворе. На мое несчастье, туфля упала в соседний колодец — неимоверно глубокое сооружение из бетонных колец. Пришлось мне спускаться в колодец, обвязавшись веревкой, чтобы не утонуть. Кто-то дал мне и железный крюк. Хорошо, что воды в колодце было немного, и я сравнительно легко нашел туфлю. С тех пор я перестал поддаваться своим чувствам, но и Виолета как будто присмирела. Потом на повестку дня встала культура. Оказалось, что у меня нет общей культуры, я не разбираюсь ни в музыке, ни в литературе. Виолета предложила мне записаться в местный хор и даже затащила меня два раза на спевку, но, как выяснилось, у меня нет слуха. Я весь извелся, ей было стыдно, и она все удивлялась, как могла в меня влюбиться. Только выйдя за меня замуж, она вдруг обнаружила, что вокруг нее полно интеллигентных и развитых молодых людей. В отчаянии она иногда пыталась меня даже ударить, но я всегда уворачивался, чтобы не поставить ее в неловкое положение.

Да, сейчас, когда я вспоминал нашу семейную жизнь, все это выглядело смешно, даже наивно, но тогда мне так не казалось. Порой я думаю: не к лучшему ли было то, что меня арестовали, освободив тем самым от Виолеты? Не знаю. Счастье и несчастье — их на весы не положишь, не взвесишь. Одно меня только удивляло — откуда этот инстинкт самосохранения у двадцатилетней девушки? Она упорно не хотела иметь ребенка. Говорила, что еще рано, что некому за ним смотреть, что нужно его воспитывать, а мы еще сами невоспитанны. И я пасовал перед этими доводами. Логика была сильным оружием Виолеты, и я всегда отступал посрамленный. И насколько она оказалась права! Что бы мы сейчас делали, если бы у нас тогда родился ребенок? Это было бы сущим несчастьем. А сейчас все нормально, мне даже приятно, что я свободен и могу думать о ней объективно.

Я завидовал ее памяти. Она знала много стихов, помнила отрывки из романов, крылатые фразы. Читала бог знает зачем биографию композитора Бетховена.

Иногда я думал: не потерял ли я умного товарища? Мне было тяжело без нее. Даже сейчас, стоило мне прикрыть глаза, и я видел ее и только острее ощущал свое тупое и безысходное одиночество. Помнится, я смотрел на нее и не мог нарадоваться. Она была изящным, неспокойным существом с большими жадными глазами, которые, казалось, хотели увидеть весь мир. Она непрестанно куда-то торопилась, что-то рассказывала и много знала. Лицо ее было маленьким, нежным и могло уместиться в моих ладонях. Плечики у нее были хрупкие, талия тонкая, но низкая, ноги короткие, полноватые, мускулистые от непрерывного хождения. Мужчины заглядывались на нее, когда она шла по улице, и это меня злило. Часто я просил ее держаться поскромнее, а она отвечала, что у нее походка такая и она в этом не виновата. Одевалась она модно и всегда подчеркивала свою талию поясками, от этого походка ее становилась еще более вызывающей. Я избегал ходить с ней по улице, потому что на нас все смотрели. Даже со мной она ходила так, словно шла одна, словно меня не существовало. Часто, поглощенная своими делами, она забывала обо мне.

Я нервничал, подолгу не видя ее, и успокаивался лишь тогда, когда мы приходили домой и я мог сгрести со в свои объятия. В такие минуты я испытывал свое превосходство над нею. Она меня целовала с благодарностью. Это, пожалуй, была единственная ситуация, когда она прощала мне мою неотесанность…

— Какой ты плохой, — кривилась она, высвободившись из моих объятий.

— Почему, Виолета?

Но она больше ничего не говорила, и я прекращал расспросы.

До сих пор не могу понять, откуда у нее эта утонченность. Она была дочерью сапожника, вступившего в трудовой производственный кооператив, и уборщицы в гимназии. Ее родителей уже не было в живых, и это еще больше обостряло мое чувство жалости к Виолете.

Каждый борется за место в жизни по-своему. Как это банально, если представить себе наш маленький мир! Виолета думала, что родилась для того, чтобы доставлять радость людям, а не удовольствие такому грубияну, как я. Она считала, что опередила меня в своем развитии на столетие, и потому плакала, если я ее не понимал.

Может быть, я был варваром по отношению к ней? Вполне допустимо. И природа моя такова, если судить по моему внешнему виду — форме черепа, длине рук. Виолета даже пыталась определить мой характер по почерку. Мы спали с ней в одной постели, вместе мылись в душе. Как-то она попросила, чтобы я пошел к местному косметологу удалить с рук волосы. Разумеется, я отказался. Как можно? Чтобы надо мной смеялся весь город?! А она была чистенькая, мягонькая. И вот такая попала ко мне в берлогу… Она отдалялась от меня все больше и больше. И я озлоблялся. Сначала мне осточертел ее литературный кружок. Затем спевки и хористы, которые в них участвовали. После этого она меня окончательно возненавидела. Похоже, что я стал ей совсем противен, потому что она отодвинула свою кровать и мы стали спать в разных углах комнаты. Кроме того, по вечерам она меня заставляла ополаскиваться до пояса, прежде чем я войду в комнату. И заявила мне, что вообще перейдет спать в другую комнату, потому что я очень храплю. Это задело меня еще больше, и я зло спросил:

— А может, это храпел кто-то другой?

Она вскочила и бросилась ко мне как кошка:

— Не смей меня обижать!.. Будь спокоен, другой не храпит!..

— Наверное, поет во сне?

— По крайней мере, он чистоплотен.

— Извини.

— Незачем извиняться, лучше бы сходил к зубному врачу!

— Об этом я как-то не подумал…

— Жаль! — Она хлопнула дверью и молнией пронеслась через двор.

С этого дня мы стали спать в разных комнатах, а точнее — я в кухне, она в комнате, поскольку там было просторней и чище. Так продолжалось до моего ареста.

Помню, она очень встревожилась, когда меня арестовали. Произошло это утром, еще не было семи. Я собирался на работу, и тут появились милиционеры. Их было двое — вежливые такие ребята из нашего города. Я их хорошо знал. Один был мой ровесник, я его, как говорится, учил уму-разуму. Другой был безусым юнцом. Смущенные, они не знали, как мне сказать, что у них на руках ордер на мой арест. Я им помог, предложив меня обыскать. И они сделали все, что полагается в таких случаях. Справедливости ради надо сказать, что Виолета до глубины души была оскорблена этим внезапным вторжением милиции в нашу жизнь. Ей как-то вдруг стало обидно, ведь они узнали, что мы с ней спим врозь. И то ли поэтому, то ли из сострадания ко мне она начала плакать и защищать меня, говоря, что я невиновен.