— Какая третья?

— Цветная… С надписью на обороте…

Парень покраснел, его прыщавое лицо вспыхнуло и тут же побледнело.

— Из бухгалтерии… глупое увлечение… Я и забыл про нее.

— Первомайский привет с поцелуями… Хорошо. Хорошо. Посмотрим!

Директор вынул портмоне, повертел им перед лицом парня и с ухмылкой сказал, что это портмоне, было забыто в туалете, на прикрытом доской ведре, в котором раньше держали хлорку. Оно лежало прямо на этой доске.

Услышав о хлорной извести, я подумал, что надо бы поднять вопрос о гигиене, но понял, что в этой ситуации неуместно компрометировать директора, и замолчал. Тем более что в этот момент парень его благодарил.

Закончив объяснения с молодым человеком, директор повернулся ко мне и сказал, что меня вызывают для наведения справки по одному вопросу в завком. Сначала я не понял, что это значит, но он мне объяснил, в чем дело. Меня до глубины души взволновали его слова. Недаром в народе говорится, что в доме повешенного о веревке не говорят. Нечто похожее случилось и со мной. «Для наведения справки» — для меня это было чем-то вроде веревки, многократно обвившейся вокруг моей шеи. Но я в деланным спокойствием ответил:

— Отчего же не пойти, пойду. Только вот рабочее время сейчас будет.

— Все равно, — сказал директор, — нужно идти.

Чорба давно была съедена. Я спустился по лестнице, ни на кого не обращая внимания. Из подвала все так же тянуло брынзой. В окошечке кухни показался повар. Он что-то мне крикнул, но я его не услышал. Может быть, он хотел сказать, что чорба уже кончилась.

Почему и у меня нет какой-нибудь Виолеты, фотографию которой я тоже мог бы носить у сердца? И розовой расчески, и зеркальца, пусть даже и разбитого?..

3

Прежде всего я направился на автобазу предупредить, что меня вызывают в завком, сказав, что это в связи с моим поступлением на работу, чтобы на меня не смотрели подозрительно. Я невольно и сам становился подозрительным. Я предпочитал идти по жизни незаметно. Совсем не нужно, чтобы обо мне гремела слава. Не знаю, как себя чувствовали известные люди, но, наверное, они были очень несчастны. Я стал «знаменитым» в 1951 году, и может быть, вам будет интересно узнать хотя бы в самых общих чертах, как началась моя «слава». Похоже, что отзвуки того далекого дела все еще гуляют по свету. Но что делать? Скромные люди всегда становятся центром внимания.

В те годы жизнь в селах была сложной и напряженной, и вряд ли стоило завидовать партийным инструкторам, перед которыми околийскии комитет каждый день ставил одни и те же задачи. Я инструктировал, разумеется по молодежной линии, но это было ничуть не легче работы партийных инструкторов.

Как известно, некоторое время я работал в госхозе. И поскольку руководство решило, что я разбираюсь в проблемах сельской жизни — а по происхождению я был из крестьян, — меня сразу же направили на работу, связанную с коллективизацией. Впрочем, речь не шла ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорили о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил наизусть устав и старался соблюдать «принцип добровольности». В нашей жизни существует много принципов, рассуждал я тогда, но мы как-то чересчур часто надоедаем с ними людям, потому что, наверное, недостаточно убеждены в эффективности их действия. Я, например, не был тогда уверен, что принцип добровольности заставит крестьян вступать в ТКЗХ, и сказал на одном из инструктивных совещаний, что нужно прибегнуть к диктатуре пролетариата. Некоторым стало смешно от этого моего высказывания, а секретарь по пропаганде и агитации, который учил нас, как убеждать народ, даже воспринял это как личное оскорбление. Видимо, он подумал, что я над ним подшучиваю, и сделал неожиданные выводы, обвинив меня неизвестно почему в преклонении перед мелкобуржуазной стихией. Я снова взял слово. Развил тезис о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, следовательно, мы вряд ли добьемся того процента коллективизации, который нам был поставлен околийским комитетом, если не прибегнем к диктатуре пролетариата. Коллеги мои снова засмеялись. Я был обижен их поведением. Должны же мы, в конце концов, говорить откровенно?! Лицемерие не присуще коммунистам. И я повел речь против лицемерия.

Сколько я говорил, не помню, но меня прервали, сказав, что я напутал в терминологии. Нужно было говорить не «яловые коровы», а как-то по-другому; вместо слова «наряд» надо было говорить «государственные поставки» и так далее. Одним словом, на этом собрании меня назвали капитулянтом. И так как я замолк от смущения, а физиономия моя была, как обычно, «вызывающей», когда я молчал, то всем стало ясно, что я виноват. Начались выяснения. Оказалось, что и в прошлом я позволял себе подобные высказывания… Снежный ком сомнений стал расти и превратился в лавину. Через месяц меня уволили из госхоза, исключили из партии и направили на низовую работу в авторемонтную мастерскую, где я постиг профессию слесаря-ремонтника и получил право водить любого вида легковые и грузовые машины. Технику я любил и с новой профессией освоился быстро. Может быть, и здесь я смог бы выдвинуться, но однажды в мастерской возник пожар. Подозрение сразу же пало на меня. Припомнили мне и яловых коров, и наряды, и исключение из партии… Я устал от того, что без конца мне приходилось писать свою автобиографию, и решил молчать. А поскольку моя физиономия… Потом меня выдворили на принудительную работу, где все работали молча. Вот в это самое время моя жена и развелась со мной «в связи с целесообразностью»… Во многих семьях случилось такое…

И вот сейчас я снова должен был писать свою автобиографию. Я не знал, выдержу ли это испытание, но решил сказать им прямо, что не желаю больше заниматься своей собственной персоной.

Я оставил машину на автобазе и предупредил бригадира Иванчева, что иду в завком. Он посмотрел на меня подозрительно, и я, чтобы рассеять его подозрения, сказал, что скоро вернусь, поскольку речь идет всего лишь о самой обыкновенной справке. Иванчев скептически усмехнулся.

— Чего ухмыляешься? — спросил я его довольно зло.

Однако не следовало бы мне так с ним разговаривать. Он все же мой начальник, а я на автобазе работаю недавно.

— Я вовсе не ухмыляюсь, — ответил он мне, — а ты почему такой нервный?

— Я не нервный. Наоборот!

— Что-то не видно!

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ничего.

Я больше не стал с ним задираться, но было похоже, что гнев его еще не прошел, потому что он тут же подошел ко мне и сказал, что «график надо соблюдать…»

— Все остальное — работа на дурака! — закончил он.

Я подумал, что он хочет упрекнуть меня в том, что я не соблюдаю законов нашей страны, или еще в чем-то, и громко засмеялся, сделав вид, что мне весело от сказанной им глупости, и тут же отвернулся, чтобы не дать ему возможности продолжить разговор. Потом сразу направился к административному корпусу, где находится завком.

От автобазы до администрации путь не очень долгий, но достаточный для того, чтобы показать, что я не дам и ломаного гроша за мнение какого бы то ни было начальника. Шел я довольно уверенно, хотя на сердце у меня было неспокойно. Шел и думал о прошлом, от которого никак не мог оторваться. Пересек небольшую площадку и направился к парадному входу. К дирекции завода вели мраморные ступени. Я поднялся по ним, держась за гладкие перила. Какая всюду красота! Стены коридоров увешаны стендами с диаграммами. Но у меня не было времени любоваться всем этим. Наконец я добрался до третьего этажа, где находился завком, и начал искать нужную комнату. И тут я заметил, что у меня неладно с глазами. Плакаты читаю, а номеров не вижу. Неожиданно я наткнулся на комнату, которую искал. Остановился перед дверью и постучал по ручке. Она была желтая, литая, очень большая и тяжелая, и мне пришлось стучать дважды, чтобы меня услышали. Изнутри донесся женский голос, приглашающий меня войти. Я нажал на ручку и вошел.