— Да, вряд ли вы станете настоящими знатоками. Разве что наш хозяин…

— Ну, хозяину тоже далеко до вас, мой дорогой учитель, — усмехнувшись, проговорил Браун.

Рой пил больше нас всех. В его глазах уже зажегся опасный огонек. Он заговорил с Винслоу — и тут я предостерег его в первый раз. Он грустно улыбнулся и умолк.

А Винслоу все время думал о своем сыне.

— Для меня будет огромным облегчением, — смиренно и без всякого сарказма сказал он, — если экзаменаторы сочтут его знания удовлетворительными.

— Я уверен, что сочтут, — успокоительно заметил Браун.

— Совершенно не представляю себе, что с ним будет, если он провалится, — сказал Винслоу. — Способностей к наукам у него, конечно, нет. И все же мне кажется, что он не совсем бездарен. По-моему, он очень достойный юноша. И если его сейчас не завалят, то он может стать весьма незаурядным человеком — я искренне в этом убежден.

Никогда еще Винслоу не говорил так откровенно. Но через несколько минут он собрался с силами и обрел свой обычный саркастический тон. Он заставил себя сказать Брауну:

— Мой дорогой коллега, я понимаю — вам пришлось заниматься с очень тупым учеником. Сочувствую и пью за ваше здоровье.

Браун настоял, чтобы они выпили за успехи юного Винслоу.

— Разрешите, я налью вам еще вина. Какого вы хотите? По-моему, бокал для латурского у вас до сих пор сухой.

Перед каждым из нас стояло по десять бокалов — для разных сортов кларета. Браун выбрал нужный бокал и налил Винслоу кларета «Латур».

— Благодарю вас, наставник. Вы очень любезны. Очень.

Кроуфорд благосклонно разглядывал хрустальные и серебряные бокалы, бутылки с кларетом, раскрасневшиеся лица гостей — в комнате царило непринужденное и дружеское веселье. На западе мягко золотились отблески вечерней зари. Во дворике слышались голоса и смех — группа наших студентов отправлялась в соседний колледж на бал.

— Трудно представить себе реальную обстановку в мире, когда пользуешься вашим гостеприимством, Браун, — проговорил Кроуфорд. — Ведь если взглянуть на сегодняшний мир глазами холодного аналитика, то нельзя не заметить, что он катастрофически неустойчив. Но в такой вечер этому просто невозможно поверить.

— А так всегда, — неожиданно заметил Пилброу. — Я вот участвовал в двух революциях… вернее, не то чтобы участвовал — просто был свидетелем. И знаете — увидишь из окна вагона молодую женщину, которая нежится в лучах утреннего солнышка, и не можешь поверить, что все уже началось.

— Да, сегодня невозможно поверить, что нам придется расхлебывать ту горькую кашу, которую заварили политические единомышленники Брауна, — сказал Кроуфорд. — Я думаю, мне навеки запомнится сегодняшний вечер…

— Да! Да! Вы совершенно правы! — вскричал, поблескивая глазами-пуговками, Пилброу. Он, вместе с Кроуфордом, пустился в рассуждения об европейских событиях; бутылки быстро пустели, а Пилброу объяснял, какую именно кашу нам придется расхлебывать, — через три недели он уезжал на Балканы, чтобы увидеть все собственными глазами. Семидесятичетырехлетний старик, он был взволнован предстоящей поездкой, как мальчишка.

Когда Пилброу энергично поддержал Кроуфорда, Брауна охватила тревога; но вот старик заговорил о своих путешествиях, и Браун успокоился; несмотря на молчаливость Роя и тревожное беспокойство Винслоу, он считал, что задуманная им примирительная встреча прошла вполне удачно.

Выйдя от Брауна, мы с Роем решили прогуляться по парку. Ветерок утих, на вековых буках не шевелился ни один лист. Полная луна висела в безоблачном небе, словно огромный фонарь, воздух был напоен ароматом цветущих акаций. Рой долго молчал, а потом, как бы в утешение нам обоим, сказал:

— Сегодня ночью я усну.

Когда на него наваливалась депрессия, он не спал по четыре, а то и по пять ночей кряду. Одинокий, предоставленный собственным угрюмым мыслям, лежал он ночами в своей спальне, но наконец его нервы не выдерживали, он подымался в мою квартиру и будил меня. Не съездим ли мы к друзьям в Лондон? Или, может быть, просто отправимся гулять — на всю ночь?

Мрачная подавленность, подавленность, перемежаемая вспышками лихорадочного возбуждения, исподволь овладевала им в течение нескольких последних недель. Он не мог с ней справиться — да и как справишься с болезнью? А когда депрессия вступала в самую острую фазу, ему казалось, что он уже не избавится от нее до конца жизни.

Мы молча бродили по парку, и ночь была такая теплая, что мы словно бы осязали прогретый воздух. На вечере Рой, к счастью, почти все время молчал, и мы ушли оттуда без всяких происшествий. Но я не был уверен, что смогу и в дальнейшем удержать его от каких-нибудь рискованных поступков.

Мне подумалось, что я не забуду этого лета до самой смерти, что цветочные ароматы — и особенно запах акации — будут преследовать меня всю жизнь.

Глава двадцать третья

НЕСЧАСТЬЕ

Я предполагал, что Рой сорвется на вечере у Брауна, и оказался совершенно не подготовленным к его вспышке, когда он в самом деле сорвался.

Это случилось через две недели, в субботу. Я проснулся довольно рано и сразу вспомнил, что на сегодня у нас назначено заседание Совета, посвященное результатам экзаменов. Мы уже получили сведения о тех студентах, которые сдали экзамены досрочно, но официальные отчеты университет рассылал чуть позже.

Я знал, что университетский курьер приходит в колледж без четверти девять, и не стал дожидаться появления Бидвелла. Утро было тихим и безоблачным; я пересек дворик и получил в привратницкой объемистый пакет; взяв его, я увидел входящего в привратницкую Брауна — слегка задыхавшегося и даже не снявшего с брюк велосипедные зажимы: он приезжал в колледж на велосипеде.

— Надеюсь, нас ждет не слишком много огорчений, — проговорил он, вскрывая адресованный ему пакет.

— Слава богу, пронесло! — воскликнул он через несколько секунд. — Слава богу!

— Что это вас так обрадовало? — спросил я.

— Юный Тимберлейк не провалился, — ответил Браун. — Они признали его работу удовлетворительной и, между нами говоря, руководствовались при этом скорее добротой, чем беспристрастием. Ну, как бы там ни было, сэру Хорасу не в чем нас упрекнуть. А ведь если б его племянник провалился, это была бы самая разорительная в истории колледжа неудача. Должен признаться, что с моих плеч свалился тяжелый груз.

Лучший ученик Брауна, блестяще сдав экзамены, мог рассчитывать на диплом с отличием.

— Я знал, что он тоже меня не подведет, — радостно сказал Браун.

Он склонился над ведомостью, отмечая галочками фамилии студентов-историков, и вдруг тихонько присвистнул.

— А Дика Винслоу даже не включили в список. Он, видимо, безнадежно срезался и диплома не получит. К нему они почему-то доброты не проявили. Очень странно. Позвоню-ка я прямо сразу в экзаменационную комиссию. У меня был случай, когда фамилию одного студента не включили в ведомость просто по ошибке.

Он ушел звонить, а вернувшись, с грустью покачал головой.

— Бесполезно, — проговорил он. — Они сказали, что не обнаружили у него решительно никаких знаний и способностей. Я, конечно, не предполагал в нем особенных дарований, но чтобы так — «решительно никаких знаний и способностей», — этого я, признаться, не ожидал.

Собрание было назначено на одиннадцать тридцать. Профессорская постепенно наполнялась, и по ней гуляли приглушенные шепотки о провале Дика. Вновь пришедшие первым делом спрашивали у коллег, знают ли они эту новость. Кое-кто говорил, не скрывая злорадства, кое-кто — сочувственно, кое-кто — равнодушно. Наконец на пороге профессорской появился Винслоу — он, как всегда, нес в руке университетскую шапочку, но не размахивал ею. Тяжело шагая и опустив голову, он подошел к своему креслу.

— Доброе утро, Винслоу! — весело крикнул ему Гей, еще не знавший о постигшем его несчастье.

— Доброе вам утро. — Ответ Винслоу прозвучал тускло и безжизненно.