— Так если не они, то кто же все это придумал и организовал? Тано Каридди? Значит, он предал Андреа? Выходит, так. Правда?

Карта, казалось, был внутренне опустошен, последние силы покинули его.

— Я себя сейчас чувствую как собака, хозяин которой уехал и бросил ее одну. Она воет на луну, а вокруг кружат вороны, ожидая, когда она сдохнет от тоски и отчаяния. Что вам от меня надо? Оставьте меня в покое.

— Ты ведь прекрасно знаешь, что тебя сгноят в тюрьме. Живым тебе оттуда уже не выйти. Так неужели Нинни, этот невинный ангелочек, как ты его назвал, останется неотомщенным? Кто отомстит за него? Но ведь вместо тебя это смогу сделать я.

Карта бросил на Сильвию презрительный взгляд.

— Ты — государство. А государство не думает о мести.

— Но я помогу восстановить справедливость, заставлю заплатить по счету. И могу уничтожить тех, кто уничтожил семью Линори. Скажи мне, это Тано ответствен за все?

Карта некоторое время внимательно рассматривал свои руки. Потом поднял голову и проговорил на одном выдохе:

— Да, это он во всем виноват. Но не он один.

— Кто еще?

— Тот человек, что изображен на фотографии. Антонио Эспиноза.

— Мы не знаем, где он сейчас находится. Тебе это известно?

— Да он в порту. У мола номер девять.

Я буду там

Рикардо Респиги стоял у подъезда «Гранд-отеля». Шофер открыл перед ним дверцу машины. Но журналисты и фоторепортеры не давали ему уехать, требуя, чтобы он прежде сделал заявление для печати. Респиги понял, что отказывать им нельзя — это было бы с его стороны сейчас грубой ошибкой, и, собравшись с силами, решил от них не убегать.

— Ну вот я перед вами, к вашим услугам. И не намерен уклоняться от ответов на вопросы как друзей, так и врагов. Однако разрешите мне выразить, — оставляя в стороне все, что я лично думаю об этом преступлении, поразившем в самое сердце меня и мою дочь, — мою глубокую тревогу о стране и государстве. Мы ныне переживаем страшное время. Происходящие вокруг ужасы стали чем-то привычным, борьба за деньги и за власть приняла столь крупные размеры и такие формы, что с этим невозможно более мириться.

С каждым словом, что он произносил, Респиги все отчетливее сознавал: то, что он сейчас тут говорит, это не только его политическое завещание, а нечто еще поважнее и поопаснее. Ему было ясно — теперь категорически нельзя останавливаться, дороги назад уже нет. И главное, он не в силах был побороть ужас от мысли, что его ждет такой же конец, как Линори, Корво и всех остальных. Поэтому ему не остается ничего другого, как до конца исполнять ту роль, что подготовил ему Эспиноза. Он постарался напустить на себя как можно более суровый вид и продолжал:

— Единственная надежда на то, что ставшая угрожающей амплитуда колебаний маятника уже достигла своего предела. И что теперь маятник качнется в другую сторону. Именно поэтому, нарушив молчание, на которое я себя обрек, я решил вернуться на арену политической жизни и взять лично на себя ответственность за осуществление закона, который носит мое имя. Со всех сторон меня просят стать гарантом Программы развития Южной Италии. Так вот, после долгих и мучительных колебаний я пришел к убеждению, что мой как политический, так и моральный долг согласиться на это.

Глория толкнула стеклянную дверь транспортного агентства. Прошла вдоль длинной стойки и, не глядя, села перед первой попавшейся кассиршей. Взгляд ее был устремлен в пустоту. Служащая агентства подняла голову и спросила:

— Чем могу быть вам полезной?

— Тут должны быть заказаны билеты на ближайший рейс на Нью-Йорк. На имя Линори.

Девушка склонилась над клавиатурой и нажала клавиши.

— Да, на сегодняшний вечер. Зарезервированы два места.

Глория несколько секунд оставалась неподвижной, словно не слышала.

— Второй билет не понадобится. Я лечу одна, Нинни останется здесь…

Машина Сильвии с включенной сиреной подлетела к краю мола номер девять в тот момент, когда яхта Эспинозы уже отдавала чалки.

Из трех других примчавшихся следом машин на мол выскочили полицейские с оружием на изготовку и приказали матросам остановиться.

Яхта пришвартовалась обратно, и на мол снова спустили трап.

Сильвия вместе с Треви и Куадри поднялась на борт.

Эспиноза наблюдал за этим вторжением, пытаясь сохранить свой, как всегда, невозмутимый и отстраненный вид. Но на этот раз события нагнетались с угрожающей быстротой. Эспиноза взглянул на Сильвию.

— Я всегда подозревал, что вы на редкость упрямая женщина. И я, значит, не ошибался на ваш счет.

Сильвия засунула руки в карманы плаща. Устремила пристальный взгляд на Эспинозу.

— Мы только что задержали два вертолета, конфисковали груз героина и возвратили государству двадцать тысяч миллиардов. Вам ничего все это не говорит?

Эспиноза тяжело опустился на диванчик.

— Я даже отдаленно не представляю себе, о чем вы говорите…

— Эту операцию организовал Тано Каридди.

— Если вам нужен он, ищите где-нибудь в другом месте. Я не принимаю у себя преступников.

— Неправда. Именно здесь, на этой яхте, несколько дней назад вы встречались с Тано.

Эспиноза улыбнулся. Широко развел руками.

— В самом деле? Сюда ходит столько народу… Хотите, чтобы я представил вам список всех, что приходит меня о чем-нибудь просить? Хотите, я составлю подробный перечень депутатов парламента, министров, менеджеров и даже кое-кого из судейских, которые приходят и нарушают мой покой?

Эспиноза, казалось, неожиданно вновь обрел свою всегдашнюю самоуверенность. Сильвия ненавидела эту его манеру ставить себя выше всех и вся. Его постоянную привычку говорить намеками и недомолвками, хвастаться своими тесными дружескими связями с привилегированными представителями коррумпированной верхушки государственной власти.

— Что это у вас за такой мед, Эспиноза, что он привлекает целый рой пчел?

— Это мои связи, мои знакомства, все то, что я знаю, а другие не знают. Тано пришел ко мне с просьбой помочь ему, а я выставил его за дверь — вот и все. Попробуйте доказать, что тот разговор носил какой-то другой характер.

— Ваше хладнокровие, самообладание внушают мне страх.

— А меня, наоборот, приводит в страх ваша горячность. Вся эта атмосфера любви и тепла, что вас окружает, преданность ваших подчиненных, уважение и восхищение, которое вы вызываете у окружающих, рвение, достойное школьницы, с которым вы бросаетесь в заранее обреченные на провал дела. Как, например, это! Вы что — может быть, собираетесь меня арестовать? А на каком основании? Собрав все, что обо мне вокруг злословят? У вас есть доказательства? Или, может быть, вы придумали, каким образом меня обвинить в смерти комиссара Каттани? Возможно ли, что вы так наивны? Каттани, если хотите знать, просто жертва несчастного случая, достойная сожаления; он сам полез в работающую машину, его затащило в зубчатую передачу и размололо!

Сильвия чувствовала, как в ней все сильнее закипает гнев.

— Этой зубчатой передачей управляли вы.

— Докажите это!

Эспиноза покачал головой и посмотрел на нее прямо-таки с состраданием.

— Да неужели вы до сих пор не поняли? Я в этой стране что-то вроде спасателя при катастрофах, при финансовых крахах. Я занимаюсь теми делами, которыми не хотят пачкать себе руки сильные мира сего. Я нужен всем. Без меня нельзя обойтись. И поверьте мне, ни один судья на свете не может меня упрятать за тюремную решетку.

На пороге каюты появился Давиде. Сильвия обернулась и увидела, что следом за ним в каюту входит высокий худой монах. Взгляд его был устремлен куда-то в пустоту…

Это был отец Джилло.

Эспиноза нахмурил брови.

— Кто этот человек? Что вы тут устраиваете?

Отец Джилло сделал по направлению к нему несколько шагов. Эспиноза обратился к Сильвии:

— Могу я все-таки узнать, что вы задумали? Что это еще за монах? Где вы такого отыскали?