— Отлично! — сказала она. — Быстро вы вернулись. И быстро все идет. Даже чересчур. Эпидуральная анестезия нужна?

— Не знаю, а когда больно-то будет?

— Чуть позже. Пока подождем достаточного раскрытия, а пока подумайте, — сказала она и ушла.

— Ты не хочешь анестезию? — удивился Алекс.

— Да мне не больно! Ну вот… — я нахмурилась, чувствуя какое-то давление, а потом все прошло. — Разве что иногда. Только очень спать хочется. Как думаешь, я могу проспать роды?

— Очень сомневаюсь, — он поцеловал меня в лоб. — Приглушить верхний свет?

— Пожалуйста.

Как только стало темнее, мои глаза сами закрылись. Спазмы стали повторяться чаще, но они по-прежнему были щадящими. Знаете, во время критических дней у меня все болело куда сильнее. Может быть, я привыкла. Или знала, что бывает хуже. Воображение рисовало матку, которая, как бравый генерал, отважно заявляла: «Что ж, роды, и это все, на что вы способны?!»

И пока она сражалась на передовой, я спала. Просыпалась только на время схваток, которые участились, но как только проходили, меня снова затягивали красочные сумасшедшие сны.

Я слышала, как заглянула Джонс, и в ответ на шепот Алекса удивлено сказала: «Спит? Тогда я буду позже».

Мне снились цветы, солнце, океан и почему-то котята. Рыжие котята бегали по берегу океана, а я ловила одного за другим, вглядываясь в мордочки, словно искала того самого.

— Мама, мама! — звенел детский голос.

Я обернулась. Солнце слепило глаза, а искры от водяной глади плясали по белому песку, как солнечные зайчики.

— Где ты, детка? — крикнула я.

— Я тут, мама!

Она побежала мне навстречу. Самая красивая девочка, которую я когда-либо видела, но в тот же миг, стоило мне взять ее на руки, меня прошила такая острая боль, что я согнулась пополам. На этот раз по-настоящему.

Началось.

Это не было схватками, ничего похожего я не ощущала раньше. Каждая моя мышца в теле напряглась, натянулась, заскрежетали зубы. Откуда-то издали донесся крик: «Дышите! Дышите!»

Но боль уже отступила. Я откинулась назад, желая только одного — снова очутиться во сне, взять на руки свою малышку. В глаза бил свет, верхний свет снова врубили на полную. Зачем? Дали бы уже сон досмотреть.

Джонс снова вынырнула у меня между ног. Она была озадачена.

— Что-то вы очень быстро для первых родов…

Было что-то еще, но я не расслышала. Боль и напряжение вернулись. Меня словно скручивало узлом, тело сжалось пружиной.

— Так дело не пойдет! — крикнула Джонс. — Дышите!

Она что-то показывала, я, может быть, повторяла. Не знаю. В тот миг ничего, кроме боли, не существовало. Кроме тех секунд, пока она длилась, длилась и потом отступала.

— Эпидуралку, — хрипло сказала я. — Я согласна.

Джонс невесело рассмеялась.

— Уже поздно, она не успеет подействовать. Вы уже рожаете, я вижу головку. Сейчас будет схватка. Делайте, как я говорю, ясно?

Ей стоило начать говорить раньше. Шум в ушах из-за боли заглушил все остальное. Я сжала чью-то руку и закричала, как никогда не кричала раньше.

Все уроки, лекции, как дышать, что делать, все вылетело из головы. Мной двигали инстинкты.

— Стоп! Сейчас остановись, но не пропусти следующую схватку.

Остановись? Как это можно остановить?

— Давай!

И я сделала, как она просила. Следом пришла неожиданная легкость в теле. А после раздался первый младенческий крик.

— Хотите перерезать пуповину? Ага, вот здесь. Поздравляю. Это девочка!

Зрение расплывалось. Я едва могла сфокусироваться на Алексе, но вот сверток в его руках видела четко.

С помощью медсестер он уложил еще девочку мне на живот, опустился рядом, поддерживая ее. Потом укрыл нашу дочь больничной пеленкой.

Поднял мою ослабшую руку, сжав пальцы, и опустил на крохотную горячую спинку. Она мурлыкала и всхлипывала.

— Так, а теперь второй! — сказала доктор Джонс.

Я подскочила на месте.

— ЧТО?!

Она рассмеялась.

— Шучу, шучу. Еще чуть-чуть и вы свободны.

* * *

Кэтрин Меган Кейн родилась 12 августа в 19.40 вечера, и уже через сутки нас отпустили из больницы с ней домой. В Штатах в больнице рожениц не держали, если только не было каких-то критических осложнений. С этим тьфу-тьфу.

Мама добралась до нас только через три дня. Возникли какие-то трудности с пересечением границы, в которые она решила не вдаваться, а я, как понимаете, решила не настаивать.

За пару месяцев, проведенных на другом континенте, мама сильно изменилась. Щедрое мексиканское солнце придало ее коже бронзовый оттенок, волосы выгорели. Вопреки тому, как она одевалась в Москве, а это чаще всего были бесформенные платья-футляры, теперь на ней были свободные широкие штаны цвета хаки с множеством карманов и свободная футболка. На ногах кроссовки.

Раньше она усилено молодилась, но теперь не налегала на косметику или на неподходящую одежду. Ей удивительно шел ее возраст, и она сама, кажется, примирилась с тем, сколько ей стукнуло. И оттого принимала себя такой, какой и была.

Я снова и снова благодарила Алекса за то приглашение, которое он выслал маме без моего ведома. Я бы ни за что не решилась на это. Прежние страхи были слишком крепки, и хотя маме нужен был шанс, я не могла решиться, зная, сколько шансов уже остались позади.

Теперь же я видела по ее лучащимся глазам, что уж этот шанс она ни за что не упустит. С нее хватило всего того, что она пережила. И если раньше ей чего-то и не хватало, чтобы окончательно завязать с пагубными привычками, то теперь внутренний стержень и уверенность в своих силах были тверды как никогда.

Через месяц она должна была покинуть Штаты, и ей снова стал названивать ее знакомый из паспортного стола, в чьей верности она, похоже, зря сомневалась. Когда я спросила про Рональдо, мама отмахнулась, сказав, что это было мимолетное увлечение, которого, впрочем, пришлось очень кстати.

— У нас очень разный менталитет, доча, — однажды сказала она, — удивительно, как легко ты сошлась с американцем. Но ты и росла на их фильмах, книгах и сериалах. Ты их хоть чуть-чуть, но понимаешь, а я вот совсем иными категориями мыслю…

Тем не менее, именно ее категории и вернули нам возможность спать.

С самого рождения американских детей одевали во вполне человеческую одежду. Так поступили и мы, а уже на вторые же сутки ребенок стал молотить руками и ногами, с чем успешно справлялся еще в моем животе, но теперь-то вся эта дрыга-дрыга не давала ей спать. О чем она и сообщала громко и уверенно.

Когда мама прибыла, мы с Алексом, наверное, перепробовали уже все, что только мог посоветовать интернет, чтобы успокоить младенца. Ни один из нас не спал дольше трех часов подряд. Выглядели мы соответствующе.

— А пеленки? — воскликнула тогда мама. — Пеленки-то где?

Я-то думала, что весь их смысл в том, чтобы провести трогательную фотосессию и что сами пеленки всего лишь пережиток прошлого и никто не пользуется ими в современном мире.

Мама же в две секунды превратила ребенка в куколку бабочки, туго замотав ее в эти лоскуты до самого подбородка.

— Она не задохнется? — спросил Алекс, а я перевела.

— Конечно, нет! А лента есть? — спросила мама.

— Лента? — удивилась я.

— Ну, мы вас перевязывали еще лентой для красоты, но ладно. И так сойдет.

Ребенок еще возмущался немного, но стоило ее обездвижить, как она мигом уснула. Алекс был поражен. Он прошерстил интернет еще раз и нашел этому явлению объяснение, что в первые пару месяцев ребенку требуется знакомая ему теснота, чтобы чувствовать себя спокойней. А со временем он, конечно, привыкнет к свободе.

Хотя с пеленками все действительно сработало, когда мама начала натягивать помимо пеленок шапки, носки, потом предложила начать выравнивать ножки, как это делали нам в детстве, ну и постепенно вводить в рацион фруктовый сок по несколько капель, вот тогда я поняла, что пришла пора ограничить ее власть.