Так стал Тэбко вертельщиком.

В час ночи он становился у высокого колеса печатной машины и старательно крутил маховик. В типографии в эти часы было как-то по-особенному уютно и светло. Изредка в машине что-нибудь стопорилось, Тэбко садился к печке-каленке, что стояла в песочном ящике, и, глядя на горящие дрова, вспоминал огонь своего костра и Певалэ — черноглазую девушку. И глаза Тэбко светились теплым и грустным огнем. Но, подходя к машине, он стискивал зубы, и взгляд его становился суровым.

— Вертеть? — спрашивал он.

— Верти, — говорил печатник.

И Тэбко вновь качался у колеса — вперед-назад, вперед-назад, и шуршал набор по бумаге, и щелкали планки, складывающие отпечатанную газету в стопу, пока печатник не говорил: «Хватит».

Тэбко шел к умывальнику и спрашивал, намыливая руки:

— В этой газете что написано?

— Этот номер скучный, все про магазины пишут, — говорил печатник.

— А про тундру?

— Есть одна заметка.

Тэбко торопливо смывал грязь с рук и брал за уголок свежий номер.

— Прочти.

— А ну тебя, — говорил печатник, — и так три раза читал, нет ли ошибок. Надоело. Сам читай.

— Я не умею читать, — тихо отвечал Тэбко, — ведь я совсем неграмотный.

Печатнику хотелось спать, но, взглянув на Тэбко, он брал газету и читал заметку об организации нового колхоза.

— Там нет Делюк Ваня. Это на Вангурее, а Делюк Вань в горах Пай-Хоя.

— При чем тут Делюк Вань? — удивлялся печатник.

— У него есть дочь Певалэ.

Печатник подмигивал и, заметив смущение Тэбко, говорил:

— А-а. Понимаю.

Но с тех пор читать заметки о тундре наотрез отказался.

Тэбко помрачнел. И когда журналисты, дежурившие в типографии, спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал:

— Я неграмотный, что со мной говорить!

И только девушке, недавно приехавшей из Москвы и писавшей очерки о тундре, он решил поведать все, о чем он передумал во время работы в типографии.

Она, как и все журналисты, пришла на ночное дежурство, угостила Тэбко папиросой и попросила принести ей оттиск тундровой полосы. Тэбко принес все четыре полосы и пояснил:

— Я неграмотный, товарищ Маруся, и не знаю, какую тебе полосу.

Девушка удивленно приподняла правую бровь и засмеялась:

— Что ж ты не сказал? Вот чудак-то! Приходи вечерами, и я из тебя сделаю грамотея.

Так Тэбко нашел себе учителя, а еще через два месяца он принес первую заметку в редакцию. В заметке говорилось о том, что в тундре много неграмотных, а в магазине ОГИЗа не найдешь ни одного букваря.

Фамилию Тэбко под заметкой заменял псевдоним — Жало. Тэбко прочел это слово в стенной газете типографии, и оно понравилось ему своей непонятностью. Он вовсе не боялся заведующего магазином, и, когда Маруся упрекнула его в этом, он пришел в книжный магазин, вызвал заведующего и сказал ему при покупателях:

— Я не боюсь тебя, и если ты не знаешь, кто такой Жало, так это я. Только звать меня Тэбко.

— Будут буквари. Заметка правильная, — сказал смущенно заведующий, уходя в свой кабинет.

С тех пор Тэбко каждое утро приносил в редакцию заметку, только уже подписывал под ней свою настоящую фамилию.

Понадобилось много месяцев, прежде чем он понял, что́ требуется хорошему журналисту. Он мало спал по утрам. Перебрал все книги в редакционной библиотеке. А когда пришло время отпуска, Тэбко зашел к редактору и показал ему только что вышедший номер.

— В чем дело, Тэбко? — удивился редактор.

— Про Делюк Ваня в газете написано.

— Ну и что же?

— Пошлите меня туда.

— А справишься?

— Да, — сказал Тэбко.

Рано утром он выехал на северо-восток к родному стойбищу.

После пяти оленьих передышек заскулила поземка, путаясь в тундровом кустарнике. Ветви полярной ивы, покрытые до этого куржаком, вновь почернели и, тихо похрустывая, гнулись от ветра. Вершины сопок обнажили оранжевые макушки с проседью ягельника. В овраге между двух сопок Тэбко остановился. На хорей он повесил широкий клетчатый шарф и поставил хорей как мачту, чтоб олени издали могли видеть, где спит их хозяин.

Освободив оленей от упряжи, Тэбко вырыл в снегу яму и, быстро заметенный поземкой, уснул.

Так ему пришлось спать до пармы Делюк Ваня пять раз.

Тихим синим утром он въехал в стойбище. Он ожидал, что его встретят с почетом. Выбегут ребятишки, откинут пологи у входов в чумы женщины, залают собаки, и мужчины сдержанно поздороваются с ним, с нетерпением ожидая момента, чтоб расспросить его о новой и важной работе.

Но все вышло обыденно, точно он и не уходил из стойбища Делюк Ваня. И даже собаки, лениво тявкнув, дружески помахали хвостами и свернулись у нарт, томительно позевывая.

Вышла женщина с ведром. Она сказала:

— Здравствуй, Тэбко, — и, не пригласив его даже к чаю, вернулась обратно в чум.

И только когда Тэбко отвязал свой чемодан, отпустил оленей и осторожно воткнул хорей в снег, из крайнего низкого чума выбежал один из батраков Делюк Ваня и пригласил Тэбко к себе в гости.

Он молча усадил Тэбко у костра, повесил чугунный котелок, наполненный плитками снега, и, когда Тэбко достал из чемодана печенье и чай, вытащил из берестяного лукошка пару пивных кружек.

— У хозяина купил, — пояснил он. — Осенью в Архангельск Делюк Вань ездил, привез спирта и вот таких чашек. За шкурку песца продал мне их. Дорого?

Тэбко не ответил. Он улыбнулся, и лицо его начало покрываться мелким потом. Хозяин чума сказал понимающе:

— Это ее голос. Она часто вспоминала о тебе. Сейчас она идет сюда, я слышу — это ее походка.

Тэбко осмотрелся и быстро шагнул к занавеске. Он спрятался за нею в тот самый момент, когда вошла девушка. Лицо ее было бесстрастно спокойным.

— Приехал Тэбко?

— Да, — сказал хозяин, — он только что вышел, но скоро придет.

— Я хочу его увидеть, — сказала девушка, и взгляд ее упал на плохо скрытые занавеской тобоки. — Передай ему это.

— Да.

Девушка вышла из чума, и Тэбко сел к костру, задумчивый и молчаливый. Вода в котелке вскипела. Тэбко насыпал чая и, подождав несколько минут, наполнил кружки.

— Говори, — сказал он.

Хозяин молчал. Он отпил половину кружки, осторожно поставил ее на латы и снял котелок. Пододвинувшись к огню, он показал на грудь.

Тэбко растерянно отодвинул чай. Грудь батрака Делюк Ваня была в синяках и кровоподтеках, а ниже левого соска еще не зажила рваная ножевая рана. Она гнойным рубцом перерезала левую грудь. Шерстинки от малицы запеклись в ней войлочной стежкой.

— Говори, — тихо произнес Тэбко.

— «За горами Пай-Хоя нет колхозов», — сказал нам Делюк Вань; он сговорился с многооленщиками откочевать туда. Много было и бедняков. Делюк Вань поставил спирт, и мы пили. Вместе с нами пил и председатель тундрового совета, хотя он и не любил Делюк Ваня. Когда все напились, кто-то потушил костер и воткнул нож в спину предтунсовета. Я вытащил нож и сказал: «Хозяин, покажи свои руки!» Руки Делюк Ваня дрожали, и он казался сильно пьяным. И все притихли и отодвинулись от Делюк Ваня, и я бросил ему окровавленный нож. «Никогда не следует убийце давать свой нож», — сказал я. И тут вновь потух костер, и я потерял сознание, а когда очнулся, то увидел у головы нож и клеймо хозяина на нем. Я спрятал его, чтобы уже никогда не бояться Делюк Ваня.

Хозяин чума отвернул одну из шкур и вытащил нож. Черные пятнышки ржавчины покрыли его плоскости.

— Напиши, Тэбко, об этом в газету, и пусть приедет милиция.

— Я подумаю об этом, — сказал Тэбко и лег спать.

На следующее утро он вновь попил чаю и спросил, что делает сейчас Делюк Вань и не приходил ли кто к Тэбко.

И хозяин ответил, что Делюк Вань пьет день и ночь и Певалэ к Тэбко не приходила.

— Я не про нее спрашиваю, — сердито ответил Тэбко и торопливо стал перебирать что-то в чемодане.

Он положил чемодан на колени и стал писать в блокноте. Исписав листочек, он прислушивался к звукам шагов за чумом, прятал блокнот, но шаги удалялись или же оказывалось, что это не шаги, а ветер, шуршащий по нюкам. К вечеру, устало откинув голову, он закрыл блокнот и подбросил хворосту в огонь.