Сэрня засмеялась в ответ, и от этого смеха Халиманко на мгновение стало жутко. Он не слез с нарт, чтобы проучить наглую жену.

«Завтра успею», — решил он.

В ночь после отъезда Халиманко в гости Сэрня не спала. Ею вновь овладели нехорошие мысли. Из деревянного лукошка, в котором лежали порох, патроны, свинец, она достала фунтовый мешочек стрихнина. Развязав его, она долго выбирала подходящий по размеру грязновато-дымчатый кристалл. Поднесла его к костру. Из бутыли налила в стакан неразбавленного спирта и опустила кристалл. Он оказался настолько большим, что треть спирта из стакана пролилась и сбежала тоненькой струйкой по латам в костер. Спирт вспыхнул голубым огоньком. Огонек синей бечевочкой побежал на доски вокруг костра. Женщина потушила его и палочкой стала размешивать жидкость.

Почуяв запах спирта, к костру подползла Степанида.

— Дай мне, — попросила она жадно, протягивая руки над костром.

— Нельзя, — сказала Сэрня, — не надо, Стеша.

— Дай мне, — настойчиво повторила женщина, отдергивая обожженные огнем руки.

Сэрня долгим взглядом посмотрела на слепую и вновь ответила:

— Нет. Ты можешь еще жить, ведь ты слепая. Он тебя хоть маленько, да жалеет.

Степанида нехорошо выругалась и уползла за занавеску.

Еще раз помешав палочкой в стакане, Сэрня посмотрела на огонь и поднесла стакан к губам…

Резкий крик за чумом удивил ее. Поставив невыпитый стакан на латы, женщина стала прислушиваться. В чум вползли двое: молодой охотник, в чуме которого когда-то останавливался Халиманко, а за ним Савонэ.

— Савонэ!

— Я, Сэрня, — сказала женщина и посмотрела на стакан и мешочек стрихнина.

Стрихнинная пыль белым налетом покрыла латы вокруг стакана.

— Собирайтесь, — сказал охотник, с удивлением глядя, как Савонэ сдувает в огонь пыль с лат, прячет мешочек и ставит стакан на разостланную скатерть.

В течение получаса женщины увязали свою одежду на хозяйских нартах. Пастухи охотно помогли им в этом. Сэрня хотела забрать все домашнее имущество Халиманко, но Савонэ сказала, что не надо пачкать хозяйским дерьмом свои руки. Пусть Сэрня и Степанида возьмут только то, что у них было раньше. Они настолько богаты будущим, что не надо плакать о прошлом.

Увязав все, женщины сели, и маленький аргиш весело помчался на юг, к фактории, к новой жизни.

— Мы скоро увидим вас, — сказали пастухи, — нам нечего теперь делать с Халиманкой.

— Ничего не трогайте в чуме, пока он не вернется сам, — сказала Савонэ, сидя на передовой нарте. — Мы с ним тоже, верно, встретимся на фактории…

Пастухи боязливо посмотрели на чум тадибея и отошли в сторону.

А в чуме весело горел костер, и блики огня сверкали алым и оранжевым светом на стакане, полном спирта, ожидающем своего могущественного хозяина…

РАССКАЗЫ

ЧЕЛОВЕК НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ

Илько Лаптандер лежит на нартах, корчась от неимоверной боли. Он обоими кулаками давит живот и скрипит зубами. Потом он думает о том, что живот все равно будет болеть и бесполезно его давить. Он поворачивается на спину и широко раскрытыми глазами смотрит на нежно-сиреневые облака, плывущие с юга. Над Илько пролетают лебеди и кричат гортанно, по-весеннему. Вот уже шестьдесят лет подряд встречает их прилет Илько, но никогда не замечал он, что лебеди тоже могут радоваться весне в тундре. За лебедями летят длинной чередой гуси. У переднего широкие крылья, и, хотя много дней и ночей он летел, видно, что силы у него еще хватит.

Старому Илько становится обидно. Каждый год прилетают и улетают птицы, и все-таки они сильны, а он должен думать о смерти, потому что пяти дней ему никак не прожить.

Илько закрывает глаза и, стиснув зубы, старается ни о чем не думать, но это ему не удается. До него доносится веселый перестук топоров. Это плотники вставляют косяки в новый дом, выстроенный для колхоза. Дом поставлен между двух высоких сопок, на берегу озера. Это будет замечательный дом, и если б Илько не заболел так сильно да не надсадился вчера, подтаскивая бревна, то сегодня он работал бы с плотниками. Но теперь его даже не подпускают к озеру — чего доброго, еще полезет помогать.

Старик открывает глаза и садится на нарты. Боль прошла. На крыше дома кровельщики стучат молотками. Они еще не закончили работу, а с другой стороны, перевязав веревками поясницы, маляры уже покрывают кровлю удивительно зеленой краской. Сколько железа ушло на этот дом! В чуме на «печку» надо лист шириной в оленью шкуру, а тут десять нарт везли только одно железо. Но это тоже надо, это тоже хорошо, потому что у богатого колхоза все должно быть богатым. Илько думает об этом и довольно улыбается.

Илько идет к новому дому, но его оттуда гонят, чтоб не мешал своими стариковскими услугами.

— Без тебя обойдемся, хозяин, — говорят ему плотники.

Он смущенно смотрит на них и оправдывается:

— Я баню хотел посмотреть. Строить ныне не придется, думаю.

— Будет баня, старик, будет, ты не беспокойся. Иди отдыхай.

Но он не уходит. Он долго стоит в отдалении. Ему хочется посоветовать молодому плотнику, как лучше держать топор, но он боится обидеть его.

Солнце стоит в зените. Вновь начинает болеть живот. Это к плохой погоде. Если бы можно было держать при колхозе шамана, то он, наверное, вылечил бы Илько. Конечно, хорошего шамана, а не жулика. Врачи тоже, говорят, есть хорошие, да далеко, в Москве или Архангельске. Пока до них доедешь, по олешкам так скучать будешь, что еще скорее помрешь и в тундре похоронить не смогут.

Старик идет в правление колхоза. Достает из-за пазухи истертое и измятое письмо, пропитанное по́том, и сует счетоводу. Счетовод надевает роговые очки и внимательно изучает письмо. Он привык к причудам старика и, чтоб сделать ему приятное, медлит, а потом, не глядя в письмо, почти декламирует:

— «Дорогой отец, Илья Семенович Лаптандер! Это письмо пишу я, Семка. Живу я хорошо, только худо, что меня в летчики не берут, потому нервный я, боюсь машины, даже шаманы ночью снятся. А дали нам в техникуме синие штаны, и я купил себе большую шляпу и сумку, куда деньги прятать, ридикюлем называется. У нас все девки купили, и я купил; если хочешь, то тебе куплю, красную или черную, деньги носить. В газете про тебя написали, что ты среди колхозников самый богатый бригадир, — куда же деньги прятать? А в колхозе сберкассы нет».

— Вот, вот шельмец! Году не прошло, а пишет. С испокон веков не было в нашем роду грамотных. Так ли хоть буквы-то ставит?

— Все так.

— Вот болесь-то!

Счетовод наслаждается восторженным выражением стариковского лица. Он тоже горделиво снимает очки и говорит с почтением:

— Лечиться надо вам, Илья Семенович, а то защемление будет, помрете.

— Помру! — мрачнея, говорит старик. — Верно, скоро помру. Мне все хуже и хуже. — Он молчит, машинально тянется к папиросам, что лежат на столе счетовода, закуривает, и глаза его наполняются тоской. — Дай мне упряжку. Я тундру погляжу, с олешками попрощаюсь.

— Ты никак всерьез умирать вздумал, — неискренне удивляется счетовод, — силой к врачу отвезем. Свяжем — да поедешь. Так председатель сказал.

— Он мальчишка — твой председатель. Он готов подохшего олешка в больницу везти. Надо помирать. Подумать надо, какое дорогое дело задумали!

Счетовод мгновенно морщит лоб, потом улыбается в усы и говорит:

— Не будем же мы олешек зря гонять! Отчет в город повезешь, может, на самолете даже. Там посмотрим. Прощайся с тундрой пока.

— Ну то-то, спасибо, парень.

Илько выходит из палатки. Ловит оленей и едет по тундре. Олени резво мчатся между кустов, вспугивая куропаток и мелких пичужек. Старик всей грудью дышит мягким воздухом озер и приятной прелью тундры; темно-смуглое лицо его разгладилось от морщинок. У берега горной речушки он остановил упряжку, помыл руки в воде и, когда по пальцам забегали мурашки, подул на кончики пальцев. Прощальным взглядом он окинул реку, кусты, небо, спокойно плавающие стайки гусей и уток. Река напоминала ему о детстве, пятидесяти олешках, горбатом отце, который так и не стал богатым, сколько ни спасал стадо от старухи хад — тундрового бурана, сибирской язвы, сколько ни заклинал добрых и злых тадебциев — духов.