Я молча встал с постели, взял Мэла за плечи, встряхнув, и усадил его в кресло грубым движением. Он подпрыгнул от шока, и даже хотел было встать, но мой поставленный голос послужил мне порукой:

— Сидеть!

Он замер, пристально смотря мне в глаза. Я зажёг потолочный свет в его комнате, так как эти сумерки в захламлённой обители меня бесили. Сел на постели, напротив него.

— А теперь, послушай меня, братец, — с выдохом произнёс я, — Я не думал, что ты у меня такая истеричка… ну, да ладно. Да, может быть, я не знаю, как тебе больно там, внутри, какие глубокие чувства ты испытываешь, не знаю, как наступила смерть Лорайс и почему ты считаешь себя виноватым… Но я точно помню тебя младенцем. Помню, как хотел и не мог к тебе прикоснуться, потому что это вызывало у тебя невозможную боль. И я слышал её в твоём крике, видел на твоём детском искажённом личике, а потом ездил с бабушкой Аной и тётей Фиби в церковь, чтобы молиться за тебя. Это я помню, — кивнул я, сглотнув, — Я знаю, что нужен здесь, что должен чаще навещать свою семью, но я действительно был занят. Сегодня я сорвал свои личные планы и ничуть не жалею об этом. Это я говорю не потому, что хвалюсь, а для того, чтобы ты помнил, чтобы ты знал, что вы — у меня на первом месте. Я заставляю страдать мать с отцом, да? А это твоё поведение, думаешь, их радует? Думаешь, им в кайф видеть, как их сын превращается в овощ, сидя здесь то перед маком, то перед синтезатором, забросил учёбу и бичует себя, но ничего не делает? Знаешь, Мэл, когда я ничего не делаю, я считаю, что я ни на что не способен. Я вбил себе в голову, что если у меня нет дела, я деградирую и настолько опустился и морально, и физически, что на меня можно только плевать. В этом всё моё самолюбие, да, — кивнул я, смотря ему в глаза, — А твоё самолюбие в том, что ты сидишь и жалеешь себя, при этом валя на себя вину, съедая собственное время. Тебе почти двадцать, двадцать лет, Мэл. Схватись за голову. Виноват не мир, не окружающие, а ты сам. Только не в том, что умерла Лорайс, ведь ты её не убил, потому что на это, к счастью, не способен. А в том, что ты не можешь взять себя в руки. Не можешь стать мужчиной и отыскать более оптимальное решение, нежели сидеть в этой комнате и грызть себя, плюясь ядом на других, — я встал с постели и похлопал его по плечу, — Я всё сказал, Мэл. Если хочешь рассказать о том, что случилось, я весь во внимании. Если считаешь, что я не прав, я уйду.

— Нет, ты прав, — сказал тихо Мэл, заставив меня поразиться столь явному эффекту. — Сядь, пожалуйста.

— Пожалуйста, — я сделал попытку улыбнуться и вернулся на своё прежнее место. Мэл выдержал недолгую паузу и произнёс:

— Она позвала меня на вечеринку к Хоустелу. Доди Хоустел был моим другом. Год назад…он увлёкся наркотиками и мы перестали всячески контактировать. Лори… Лорайс была его сводной сестрой, — он сморщился, сглотнув, — Отношения у них были отнюдь не родственные. Они спали вместе, создали против своих родителей настоящую группу протеста. Она рассказывала мне всё. Она доверяла мне, как никогда и никто. И никогда не отвергала меня. На той вечеринке… я и Хоустел… мы подрались. Она хотела нас помирить, но вышло хуже некуда… Я думал, что убью его. Потом, задыхаясь от его цепких пальцев на шее, думал, что он убьёт меня. Тогда Лорайс, чтобы стащить его с меня, стала вкалывать в себя всякую дрянь на его глазах, чужими, грязными шприцами, — Мэл сжался на стуле, жмуря глаза и тресясь в судорогах, — Он отпустил меня, стал бить её, орать, хотел её… я вскочил и ударил его тем, что было под рукой — двухлитровой бутылкой с остатками виски, по голове. Как назло, на заднем дворе мы были одни. Он валялся с окровавленной головой, а у Лори… у Лорайс вытекала пена изо рта. Она умерла. Она умерла у меня на руках, Дориан! У меня на руках! — он взвыл, проскулил, как раненный волк и сложился на стуле втрое. Его дыхание было неровным, быстрым, а по щекам текли белые, полные соли слёзы. Он рычал сквозь зубы, вздрагивая, и я впервые почувствовал ужас и страх смерти, учуял запах боли, границы которой нельзя обозначить.

— Армэль, — не зная, что сказать, осипшим голосом произнёс я.

— На похоронах… Доди сказал, что если попадусь ему на глаза, он прикончит меня, — вдруг поднявшись и посмотрев в мои глаза, произнёс он, — Я не могу больше прятаться. Не могу выносить этого. Будет так! — Армэль выбил дверь плечом, несясь сломя голову вниз. Стиснув челюсти, я помчался за ним следом.

— Мэл!

pain and shame

Дориан

Армэлю Грею не удалось убежать от меня дальше, чем до паркинга. Я не позволил ему сесть за руль, хотя для этого мне потребовались немалые усилия: красноречие и краткость чуть ли не по санскриту, железная хватка рук и несколько весомых аргументов, почему смерть это не то, что ему нужно. Он брыкался, огрызался, выливал на меня поток нецензурной брани и множество колких фраз (из разряда обиженный мальчик), но я оставался непоколебим, точен и холоден.

— Ты бесишь меня, Дориан! Я сам могу принимать решения, я мужчина!

— Однако я опять слышу утопическую речь истерички, — чуть ли не сквозь зубы выплюнул я. Он дёрнулся в моих руках, желая вырваться, и отчаянно промычал от тщетной попытки.

— Ты хуже тюремного надзирателя! Какого хрена я рассказал тебе обо всём?! В задницу иди, поборник морали, архаизм!

— Так-так-так, у кого-то пубертатный период снова взыграл в крови? — я услышал насмешливый голос Марселя и облегчённо вздохнул.

Он оказал мне неоценимую помощь, оторвав меня от выдохшегося младшего братца, что испустил стенание, а затем откинулся спиной на дверцу машины. Марсель окинул меня иронически-неодобрительным взглядом, оправляя лацканы моего пиджака и, обернувшись к Мэлу, ободряюще хлопнул его по щеке. Тот сморщился и уставился в землю.

— Я даже не буду спрашивать, что происходит, Мэл, — спокойно произнёс Марсель, цокнув языком и покачав головой, — Я просто предложу тебе свою помощь в мести тем, кто этого заслуживает. Дори, есть такие?

— Насилие не вариант, — ответил тихо я.

— Чья б корова мычала, — фыркнул Марсель, и я сверкнул на него глазами, после чего он расхохотался. — Я понимаю, что теперь твоя бурная, буйная юность господина-задиры в прошлом, но, как бы там ни было, это наш брат и от нас зависит — сможет ли он дальше продолжать жить в социуме и уживаться с ублюдками, которые рушат воздух мироздания. Мы должны научить его бороться с ними, а не заканчивать жизнь а-ля Анна Каренина.

— Есть такой Доди Хоустел, — тихо произнёс я, — Если вытащишь из Мэла, где он тусуется…

— То мы совместными силами им отомстим. Я понял. Ну-ка, Армэль, поделись с нами!

— Нет, — вздрогнув изнутри, он произнёс, — Послушайте, я не хочу, чтобы вы им мстили. Это мои личные счёты с этими ублюдками. Если вы мешаете мне умереть, то не мешайте хотя бы попробовать жить… Лучше прикройте меня перед родителями, когда я буду уходить из дома с чемоданом. Я хочу решить эту проблему сам, именно таким образом.

— Ты понимаешь, дурак, что тебе это не под силу? Решать проблему значит решать, а не бежать от неё.

— А может, я только этого и хочу? Сбежать, исчезнуть, начать новую жизнь. Это и будет моей местью. Я никогда не чувствовал такого желания принять решение, не советуясь ни с кем. Принять его самостоятельно. Только не говорите, что в девятнадцать не хотели сбежать из-под опеки родителей. Я прекрасно помню те долгие промывания мозгов отцу с матерью, Дори, — он выразительно посмотрел мне в глаза, затем скользнул взглядом к Марселю, — И твои бунты я тоже помню, мистер Марсель Грей. Это сейчас вы пытаетесь поддержать вид образцовых сыночков, пытаясь воспитать, защитить и оградить младшего братика. Так вот, я вырос. Так что примите это без истерик. Маме это говорить бесполезно, папа её, безусловно, поддержит. Поэтому я говорю это вам, как людям, которым доверяю и уважаю. С которых, в данный момент, хочу взять пример.

Марсель переглянулся со мной. В его лице читалась самодовольная ухмылка — он чувствовал гордость за этого сорванца, которую я глубоко внутри, несомненно, разделял. Тяжко выдохнув, я присел на изгородь у дома и, скрестив руки на груди, пристально посмотрел на своего младшего брата. Впервые за всё время в его повзрослевшем лице я увидел взрослую мысль, которой так ему недоставало. Я понял, что несколькими минутами назад не смог до конца оценить его. Оценить его переворот сознания в тех самых масштабах, в которых он произошёл. Он ещё не может полностью контролировать себя. В нём максимализм, пожалуй, самый импульсивный, что может завладеть молодым сознанием. Но вставать на его пути сейчас — значит закрыть его способность принимать решения. Вставать на пути — не дать стать мужчиной. Останавливать его, просто-напросто, означает — ущемить чувство собственного достоинства и личностный авторитет, что растёт в нём. Не я ли несколько мгновений назад призывал его вырасти? Не я ли проповедовал о самостоятельности решений, о постоянной тяге к действиям? Останавливать его — запутать его. Останавливать его — противоречить собственным словам.