Айрин всхлипнула. Я перевёл взгляд с самого родного человека на неё, на мою маму, ещё одного родного человека. Самого-самого родного. Отец кивнул мне, будто бы соглашаясь с тем, что понял. После чего, очень тихо произнёс:
— Марсель, Мэл… Подождите вызова к ужину наверху.
Парни послушно двинулись по лестнице на второй этаж. Поднимаясь, Марсель бросил на меня непонимающий встревоженный взгляд, но ослушаться сейчас он не мог. Мама заплакала вслух и бросилась мне на грудь, крепко обнимая. Я плотно сжал её в руках и почувствовал ком, подкативший к горлу. В моей душе переворачивалось всё, смешивались краски и рвались струны. Мне было больно за них и стыдно за себя.
— Стоят ли слёзы этой женщины, твоей мамы, той подозрительности, недоверия, которыми нас награждаешь? Думаешь, Мэл нечто особенное? Вы все то особенное, что было с нами. Ты не разочаровал меня. И я знаю, что никогда не сможешь этого сделать. Только и ты знай, что мы не можем любить тебя меньше, верить в тебя меньше, заботиться о тебе меньше, чем об остальных. Мы заботимся о вашем благе и счастье. И мы сделаем это, даже если вы, такие мелкие гадёныши, хотите от нас удрать… Если в этом ваше счастье — уйти.
Я раз и навсегда понял, что никогда в жизни не заставлю маму плакать. И никогда, никогда не усомнюсь ни в их любви, ни в их словах, ни в чём.
— Этого больше никогда не повториться. Ни одна мамина слеза не стоит всей той чуши в моей голове, ни одна…
— Мама, папа, — раздался голос Мэла и мы все обернулись в его сторону, — Я остаюсь.
meeting with destiny
Дориан
Вчерашний ужин в кругу семьи был одним из самых трогательных и счастливых событий в моей жизни. Именно его я буду вспоминать до конца. И даже тогда, когда под моим летоисчислением будет подведена финишная прямая, в моей памяти промелькнёт нежная улыбка мамы, понимающий взгляд отца, смех Марселя, недовольное личико Дэйзи и усмешка Софи, её гордый, тонкий стан и те искренние, полные жизни глаза Армэля, его многообещающие слова…
Родители дали ему понять, что он не обязан отказываться от мечты о Нью-Йорке, о свободе, о самопознании и саморазвитии вдали от дома, ради их спокойствия. Мэл упирался, долго, очень долго, но родители умеют выводить на чистую воду даже тех, кто говорит полным твёрдости тоном. Его счастье — их счастье, наше счастье — их счастье. Услышав эту фразу, я впервые задумался над тем, счастлив ли я? Я люблю свою семью и безмерно любим ею, у меня есть дело, успех которого зависит в корне от моих решений. Но это ли счастье? Господи, могу ли я хоть в чём-то не сомневаться?
А что касается Армэля, его сомнения были убиты за той же трапезой. Нью-Йорк слишком отпечатался в его подсознании, стал городом его грёз. И это за один-единственный раз встречи с ним! Я помню эту незабываемую поездку всей семьёй. Нас встречал, живущий там уже около десятилетия, дядя Макс — весёлый, открытый и добродушный человек. По ним с папой я видел — они друзья не разлей вода, вряд ли кто-то может похвастать таким пониманием по одному только взгляду. Его сын и дочери взяли от него ту самую легкомысленность и добродушие, а от матери, нашей неземной тёти Эвы, им передалась невероятная харизма, целеустремлённость и уверенность в самих себе. «В Нью-Йорке живут люди, которым принадлежит Америка», — сказал за столом мой брат Армэль. Я моментально вспомнил семью Родригес, несущую свободу внутри себя. Поэтому признал, что он прав.
Этим утром мы с отцом проводили Марселя и Мэла чуть ли не до трапов, а затем долго ехали обратно, задумчивы и молчаливы. Отец только изредка спрашивал о компании, о наличии у меня планов на расширение бизнеса. Интересовался, с кем я собираюсь идти на майский бал и так, как я пропустил уже два, я просто обязан там появиться с какой-нибудь «миленькой девушкой». Я мысленно засмеялся, представив реакцию папы, если бы в этот вечер рядом со мной была Джессика… «А почему нет?» — вдруг всерьёз задумался я, вспомнив её выхоленное белоснежное тело, глубокий и смелый взор, её изумительные ноги. И, боги, этот покорный маленький рот…
Я вспомнил, что снова пропал на эти долгие дни и вечера, поймав себя на мысли, что ещё ни разу не думал о сессиях или грубом сексе. Чувства заменяют низменные желания? Клянусь, вздор… Относительно, вздор. Рано или поздно такому гнилому и испорченному человеку, как я, захочется снова броситься в чёрный пленительный омут грязных пороков и импульсов. Но прийти к Джессике и сказать: «Я хочу тебя отпороть плетью, а потом связать и трахнуть», — без всяких прелюдий, было бы слишком низко, даже для меня.
Красивый чёртов жест! Неужели она поведётся на такую банальность, как цветы? Послушать Марселя — «плодоноскам нравятся любые знаки внимания». А вдруг, чёрт там был? Как же сложно, даже само слово — «отношения». «Сношение» намного проще в любых смыслах и даже звучит приятнее.
Вспомнив былой план, в четыре часа я с букетом пионов был у театра. Лёгкое волнение почему-то залепетало под кожей… По всей видимости, это было ощущение близкой, жёсткой, непрерывной «страсти», которая сжигает до костей и забирает душу глубоко в себя, без остатка. Выдохнув сквозь зубы, я даже воздержался, чтобы не закурить. Куда, к чёрту, ещё романтичнее? Выйдя из автомобиля, я быстрым шагом поднялся по широким ступеням к храму искусства, ещё более скоро достиг этажа, где располагались гримёрные незаменимого Ника Купера, Клары Лачовски, и, наконец, Джессики. Моей прекрасной рабы с грустными и светлыми глазами. Недолго потоптавшись у двери, я без стука, неслышно открыл её и на несколько мгновений изумлённо замер.
Это же гримёрная Джессики, верно?
Я поднял взгляд на табличку с именем — я не ошибался, что ничуть меня не удивило, ибо этот театр я знал, как свои пять пальцев, и ничто здесь не менялось и не решалось без согласования со мной. Откуда здесь эта…?
Милая стрекоза с копной тёмных волос, которые были зачёсаны назад и собраны в высокий «конский» хвост. Красивые тёмные брови нахмурены, девушка слишком сосредоточена на наряде, по всей видимости, Джессики… На часах, висевших над «модисткой», было пять тридцать девять, а спектакль в полседьмого… Где Нильсон? Я дважды кашлянул, чтобы привлечь внимание увлечённой особы.
— О, Боже! — приметив меня, она выронила иголку и не удержала платье. На полу оно напоминал тряпку на куклу размера макси, которое — сто процентов — чем-то умело испортили. Невооруженным взглядом я оценил, что оно будет на размер-два меньше, чем носит Джессика. Этой миниатюрной девушке с глазами Одри Хепберн оно могло бы пойти в пору, но не Нильсон. Джессика была более статной и крупной, выше этой «неожиданности» на фут, уж точно…
— Разве вы должны быть здесь? — заученным тоном произнёс я, смерив девочку пристальным взглядом. Среди костюмеров я такую не наблюдал, а молодых встречал там только на подхвате.
— Я принесла костюм для Джессики Нильсон, — одним духом выпалила она, и, взяв тряпку, над коей трудилась, обернулась к огромному шкафу и ловко вытащила из короба, а затем, умело повесила на спинку стула платье, что более явно отличалось от того, на котором крошка что-то мастерила с иглой в руке.
Аналогичный наряд оказался больше, а его уменьшенную копию она с обречённым видом решила утащить с собой. Как же прекрасно, что я стою в дверях. Подсознание твердило: «она не должна была ничего принести. Что-то задумала эта хитрая девушка с таким бесхитростным взглядом…»
— Вы пропустите меня, пожалуйста? — почему-то покраснев, произнесла она, когда я перегородил ей путь. Ей пришлось высоко задрать голову, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Вы так трудились над этим нарядом… Быть может, оставите это платье, а то заберёте? Вы же старались, — сдержавшись, чтобы не ухмыльнуться, произнёс я.
— Я… Я просто… Мне нужно было посмотреть фасон, чтобы сшить для себя…
«Новая отмазка. Новое враньё. Отлично».
— Кто вы в этом театре? Костюмер?
— Актриса, — до смешного гордо задрав подбородок, произнесла она.