В Сатке одолевает бабу Нюру бессонница, голова болит, а здесь все как рукой снимает — никаких таблеток, капель. Воздух тут легкий. А вода в озере — врачи приезжали, пробу брали — пейте, сказали, и даже не кипятите. А ягод, грибов сколько! Нынче малины было пропасть. С дочерью за три часа ведро набрали — пахучая да сладкая, куда до нее садовой. Клюква бывает. Рядом с Долгим ельником торфяники тянутся. Прежде там торф резали. Если тропку не запомнил, туда ходить опасайся: надо знать, куда ступить. Туда-то, на болото, за клюквой ходили. А бруснику надо на Нургуше искать. Сесть на лодку, переплыть на тот берег, поближе к хребту — без брусники не останешься. Ну, а грибов, если к сроку, везде наломать недолго.

Есть у бабы Нюры стаечка, клочок земли огорожен — тут она весь день и проводит, какое ни есть дело себе находит.

Солнце опускается к далеким хребтам. Мы прощаемся с бабой Нюрой и возвращаемся к Каменному мысу, где одиноко стоят три старые лиственницы. Мелкое дно у берега сплошь усеяно плоскими слоистыми камнями с коричневым налетом, отчего и сама вода слегка коричневая. Сам мыс — это тоже слоистые глыбы, наискосок выпирающие из недр: горное озеро разлилось в каменной чаше.

Уже сумрачно под пихтами на берегу. Здесь закопченные валуны, зола. Легко вообразить: горит костер, кипит в котелке уха, люди сидят у огня. Не слышно их голосов, не различить их лиц — и вдруг почудится, что это не наш век и даже не древний, а немыслимо далекий мезолит, когда здесь так же горел в ночи костер и люди сидели у огня.

На Каменном мысу археологи открыли стоянки первобытных людей. Если порыться, наверное, можно тут найти в земле каменный топор, такой же, как в витрине музея в Сатке, топор, который держал в ладони человек, облаченный в звериные шкуры. Или отыщется серьга, которой украшала себя красавица неолита. Или грузило попадется — камешек с двумя отверстиями: шесть тысяч лет назад тут ловили рыбу, тех же налимов…

Странно. Ну, где-то в долине, в пещерах, у теплых озер жили древние люди. Это понятно. Но зачем они забирались сюда, к этому холодному озеру, лежащему в горах на высоте свыше семисот метров, с его зимней стужей и заносами, с его низкими грозами и «тягунчиками» даже в летние вечера? Уж на что тесно живет человек ныне, а на Зюраткуле жителей раз-два и обчелся. И даже приверженность к озеру бабы Нюры не совсем понятна нам. А тогда? Такой простор. Где хочешь селись. А люди пробирались сквозь лесные дебри к горному озеру…

Загадка. Знатоки говорят: Зюраткуль хранит не одну тайну. Само его происхождение — вопрос. Взгляните на карту области. У нас много озер, но все они — азиатские. А западнее водораздела в своем высоком одиночестве — одно озеро Зюраткуль.

Впрочем, нас тянет сюда не сознание его уникальности и даже, кажется, не его красота. Здесь чувствуешь себя среди первозданной природы, и это чувство, наследие далеких предков, оказывается, необходимо нам. Хотя бы изредка.

Оттого с удовольствием живет тут Геннадий Сучков, директор базы отдыха «Магнезит». Не один день провел он в окрестных лесах и горах. «Лес надо слушать, не люблю, когда шумно в лесу». Один среди хребтов ходит он знакомыми тропами, каждый раз находя что-то новое. Наблюдать жизнь природы страсть неотвязная. Захватив, она уже не отпускает всю жизнь. И Геннадий, кажется, «обречен» жить в плену у этой страсти, хотя жизнь настойчиво норовит спустить его с высот Зюраткуля в шумные кварталы города.

Когда к озеру поднимаются туристы и начинают ахать, восторгаться или блаженно молчать, Геннадий снисходительно улыбается, словно доволен, что красота, которой он владеет, как хозяин, досталась и его гостям. На прощанье он подарил нам по корешку родиолы розовой — золотого корня, который, говорят, сродни женьшеню. Корешок, на обломе действительно золотистый, источал слабый запах земли и духов.

…Утро. Над озером клубится туман, над которым висит круглая вершина Лукаша. В тумане летит ворон, изредка покаркивая. Издалека доносится петушиная побудка. В лесу, назойливо позванивая боталом, пасутся коровы. Плеск весел — невидимая лодка где-то рядом.

Иду по берегу. Все звуки отстали, я вхожу в отстоявшуюся тишину и только время от времени вздрагиваю от шороха: кто там, за деревьями? А это сухой лист падает с березки…

Осень вокруг Зюраткуля. Последние погожие дни…

Природа сама по себе — поэзия. А окрестности города Миасса — чистая классика.

Поэт Николай Година много лет прожил в Миассе. Его тема: природа.

Сгоряча?

— Пожалуй. Я родился на Украине, вырос в степях, в деревне Чудиново Октябрьского района. В Коркино учился в горном техникуме. В Каракумах добывал серу. Три года на Балтике ловил мины, оставшиеся после войны.

То была пора метаний. Но сильнее всего меня тянуло на восток, Сибирь манила. Я и поехал туда. По пути остановился в Миассе у сестры погостить. И загостился. С тех пор Миасс — моя «столица». Сюда переехали родители. Отец и сейчас живет в домике на берегу озера Ильмень.

Бывает ли природа «лучше» и «хуже»? Можно на всю жизнь полюбить и степные дали, и безбрежность морских просторов, и даже звонкий воздух пустыни. А Урал — он сразу, еще чужой, потряс: так щедра его красота. Тут есть все — зеркала озер, голубые силуэты хребтов, лесная глухомань, реки в скалистых берегах, покой заоблачных вершин. Природа здесь будто бы собрала лучшую коллекцию живописи, дала нам как бы эталон красоты.

Но красоты для любви мало. И Урал полюбился не сразу, с годами.

— И чем больше любви, тем больше боли.

Мы говорим, природу спасет технология, то есть инженеры. А поэт? Что он может?

— Что я могу? Я мог взять бульдозер и перепахать дороги, чтобы самосвалы с мусором не могли заехать в лес. Мусора в лесу стало меньше.

Под моим окном магазин. К нему лихо подъезжал трактор «Кировец», из него выпрыгивали парни, набирали батарею бутылок и на тракторе же врывались в лес, чтобы на лоне природы наглотаться вина. Я мог выйти к ним и сказать: братцы, что же вы делаете — гляньте, сколько кустов вы измочалили колесами трактора?

Я мог подойти к садоводам, которые вывозят из леса чернозем для своих участков. Подойти и сказать им: вы копаете землю, а после вас остается карьерчик, он безобразит природу. Садоводы, не очень довольные, уносили свои лопаты.

Не так все просто: я берегу, они — нет. Тут лучше сказать «мы».

Тот же «карьерчик» в лесу… Что он, если сравнить с карьером, где Николай Година много лет «копал» землю экскаватором?

Вот именно — не лирическим героем. И ковш не лопата. Четыре куба зачерпывает разом. А яма какая? Бакальский карьер?

— Сидишь в кабине, над тобой сто метров крутизны, кругом пыль, камень…

— И никаких угрызений или сожалений?

— Нет. Мы делали дело. Сырье добывали. Работа была трудной. Я ею горжусь.

Работа важно. А природа?

Стоп! Что ответить на это поэту? Виноват, сожалею? Не жалеет он. Значит, природу «не уважает»? Уважает!

Вся наша жизнь, наша цивилизация — на грани этого противоречия.

Ну, хорошо, допустим, не рыл землю Николай Година. И другие не рыли. Никто ее не тронул. Нет карьера. Не добыты миллионы кубов известняка. Природа соблюдена в неприкосновенности.

Этого мы хотим? Нет, извините, другого. Того, что имеем. Чтобы известняк приходил в наш дом столовым прибором, цветным телевизором и просто известью. К дикости не вернуться и природу оставить дикой — вот наши «сытые волки» и «целые овцы».