— Нужна официальная поддержка со стороны болгарского посольства. Послу лично надо ходатайствовать перед нашим министерством иностранных дел.

Все трое смотрят на меня смущенно. Наверное, думают, что ставят передо мной невыполнимую задачу. А это для меня успокоение. Я уже разговаривала с нашим послом и имею его моральную поддержку. Теперь можно вздохнуть.

Остаюсь одна, но все еще гостит добрый голос. Перебираю четки всего, что сказано. Но воют сирены. Спускаюсь в убежище легкими от надежды шагами. Гул приближается, приближается и не может спугнуть мою надежду.

Начать сначала означает повторить все.

С матерью схватываем заляпанного чернилами чертенка и, раньше чем он понял бы, что происходит, раздеваем его в ванной и окунаем в воду. Потому ли что виновата, на этот раз не брыкается и не швыряет в нас куски мыла и намыленную губку. Пищит, конечно: «Лам! Лам!» (Горячо!).[10]

Большое мученье — мытье волос, длинных, как шлейф кометы. Мать на меня ворчит:

— Поливай спину. Простудишь ее. Если не умеешь обращаться с ребенком, зачем ее привезла?

Та кричит, что «сафун»[11] щиплется.

Держать ее — все равно, что держать молнию. В мгновенный промежуток между ее писком и криком матери слышу, что надрывается телефон. Наверно, он звонит давно, но разве услышишь.

Мама, словно того и ждала, отправляет меня из ванной. Руки в мыле. К одному уху прижимаю трубку, к другому — ладонь. Но и сквозь нее прорываются двухголосые крики. В трубке подсмеивающийся голос с другого конца Софии. Мой собеседник, как видно, догадывается, в каком аду я киплю.

— Хочешь свеженький анекдот? Произошло землетрясение на юге Франции. Ребенка отправили к родственникам на север. Вскоре они пишут: «Лучше бы вы нам прислали землетрясение!»

Да, а мне бы лучше привезти небольшую бомбардировочку в масштабах моей квартиры.

— Могу дать тебе полезный совет. Возьми еще одного ребенка.

Насмеявшись, снова возвращаюсь к действительности. Иду в ванную. Мать стоит спиной и за бульканьем не слышит моих шагов. Застаю неправдоподобную картину. Укрощенная Ха мурлычет, как котенок, только что налакавшийся парнушки. Мать поливает ее водой, гладит по черной головке и приговаривает неузнаваемым голосом:

— Ну вот так. Сейчас ты будешь чистенькой, хорошенькой девочкой.

Отступаю назад, чтобы не нарушить идиллии.

С годами все больше понимаю, чего не надо было бы в жизни делать.

Звоню по телефону в болгарское посольство. Посол не подходит. Голос сообщает, что он болен. Вспоминаю, как он встретил меня в этом году, похудевший, «просветленный». Не серьезная ли болезнь? Из-за чепухи он бы не оставил посольство. Зная его доброту и отзывчивость, прошу ему сообщить, что я звонила.

После обеда Хоан повел меня в «Храм литературы». Я не слышала более волнующих звуков, особенно после воя сирен: «Храм литературы». Иду поклониться своему божеству.

Машина останавливается у тенистого парка. У входа две каменные фигуры сторожей храма с оружием в руках, но какие-то задумавшиеся и грустные, в отличие от традиционных самонадеянных каменных стражей перед другими пагодами. Совсем нелегко охранять литературу от всяческих посягательств. Так было, так и будет.

В парке среди зеленой тишины дремлют части разбитого американского самолета F-4. В траве — дыры одиночных убежищ. Сегодня святой обители литературы угрожает не только земля, но и небо.

Вот дремучее дерево дай с белыми мшистыми цветами, которые издают самый нежный в мире запах. Если бы доброта сердца источала аромат, он был бы именно таким. Во вьетнамской народной опере посреди голой сцены одно лишь это дерево — символ пагоды.

В середине поднимается высокая башня с балконом. Башня для обсуждения поэзии у «Колодца небесного блеска» — у озера, спустившего небо к подножию башни. С нее открывается вид за дальнюю линию горизонта.

У озера на каменных скамьях сидели слушатели, а напротив них — ценители, среди которых были почтенные доктора словесности, провозглашенные таковыми ранее, на подобных же конкурсах, с балкона башни.

В зависимости от меценатствующей династии, конкурс устраивался один раз в пять лет или в три года. Три этапа: определение лучшего поэта[12] в каждой провинции, определение лучшего поэта в каждой области и, наконец, решающий экзамен здесь, в «Храме литературы», до которого допускались бесспорные таланты.

Каждый удостоенный вставал на балкон башни, напоминающий среди глади озера нос корабля. Он отражался в озере среди облаков, плывущих из бесконечности в бесконечность. Он декламировал свои творения, аккомпанируя себе на инструменте «луна», отвечал на вопросы, импровизировал. Он пел свои стихи тихим голосом — во Вьетнаме стихи только поют. Но даже дыхание его слышалось в последнем ряду скамеек, как в современном сверхчутком микрофоне. Такова акустика храма. Учтена и использована резонирующая поверхность озера в сочетании с каменной оградой, углы и линии которой рассчитаны математически. Пространство превращено в концертный зал.

Сейчас акустика нарушена. Вокруг строится двойной забор для сохранения от бомб памятных плит. Голос поэзии заглушен.

Знаменитые плиты различны по размеру и форме. Они сделаны из монолитных каменных глыб и закреплены на гранитных черепахах. Черепаха символизирует долголетие и мудрость поэзии. Плиты настолько массивны и тяжелы, словно они пустили в землю каменные корни. Эвакуация их немыслима. Каждая каменная плита поставлена в честь победителя конкурса. На ней выдолблен текст. Иероглифы: короткая биография, заслуги поэта. Сохранилось восемьдесят плит. Самая старинная — 1442 года. Известны имена 1111 докторов словесности, избранных таким путем. Останавливаюсь перед одной плитой: она поднимается выше остальных, черепаха под ней самая большая. Спрашиваю себя, была ли самой возвышенной поэзия этого избранника, или у него была поддержка самого высокопоставленного лица?

Эти плиты — уникальный памятник мирового искусства. Из-за одних этих плит бомбить Ханой — тупое и непростительное варварство.

Победитель конкурса занимал обыкновенно важный пост на государственной службе или в школе. Продолжал ли он при этом писать стихи или только уже управлял, история умалчивает.[13] Он также участвовал как авторитетный ценитель при выборе нового доктора словесности. Надо полагать, что люди, сидящие напротив ценителей, ревниво следили за конкурсом и за действиями, так сказать, «жюри». Не учитывая ли этот опыт, сегодняшние жюри предпочитают работать при закрытых дверях?

Предельный возраст состязавшихся не устанавливался. Этим мудрые вьетнамцы показывали, что для поэзии возраста не существует. Некоторые поэты всю жизнь до седин участвовали в конкурсе, не получая признания. Их имена остались за пределами памятных плит.

А для меня, приехавшей издалека, и те, что на плитах, молчат. Каменная тишина. Если поэты пели о грусти, то она охватывает меня сейчас. Неумирающий аромат души — поэзия — проникает через пространство и время, чтобы однажды достигнуть нас и обвеять, намекнув на что-то более вечное, нежели наша суетливая жизнь.

Разглядываю плиты, несущие печать времени. На самых древних высечен упрощенный дракон и древесные листья. Несколько позднее появляется голова тигра. Еще позже — два дракона, и между ними — солнце, совсем простое, символическое, кружок. Проходит время, и солнце постепенно упрощается. На позднейших плитах вокруг солнца ворох орнамента.

Хоан шутит:

— Много облаков вокруг солнца.

Эти плиты наглядно раскрывают вековую (и повсеместную) деградацию от простого к сложному, к усложненному, от настоящего к показному. Неужели взрыв раздробит и погасит это тысячелетнее каменное звучание?!