Деян ждет в коридоре. Вот Суеверного везут на каталке в операционную.
— Что? — Деян останавливает врача.
— Ампутация обеих ног до колен! — по-деловому отвечает врач.
— Иначе нельзя?
— И за это скажите спасибо!
Неподкупно белый халат устремляется в операционную. В холодной сдержанности врача звучит упрек: альпинисты! Сорвиголовы!
Деян виновато входит в палату Дары.
Две тяжело больные женщины лежат неподвижно.
Дара с забинтованной рукой сидит на постели. Она прошла через смерть, снег обжег ее. Волосы ее поседели. Словно белый сугроб на голове, и она понапрасну пытается стряхнуть его резкими, непримиримыми движениями.
— Деян, ты упустил случай увидеть живую лавину!
— Дарочка, рука? — У Деяна словно лед засел в горле.
— Рука целехонька! Пальцы вот отрезали! Но ведь и у Герцога, покорителя Аннапурны, пальцы ампутированы… Асен говорил: «Многие бывают побеждены своей же победой!»
— Болит? — У него у самого — боль в голосе.
— Все равно смогу подниматься в горы! — утешает его Дара.
— А как твоя работа? — Он спохватывается и спешит ободрить девушку. — Ты молодая!
— Видишь, волосы поседели. Умнее я теперь выгляжу?
Деян бессмысленно покачивает головой. У Дары такое чувство, будто это она пришла к больному и должна утешать и ободрять.
— Асен однажды мне сказал: «Человек — это то, что у него остается, когда он все теряет».
— Какие люди погибли! Молодежь! Самый цвет! — Деян в отчаянии ломает пальцы, прячет лицо в ладони.
— Выше голову! Лучше уж молодым умереть, чем старым склеротиком!
Но его никак не вовлечь в разговор, он говорит сам с собой:
— Я не мог предотвратить! Не мог… Но мое место было рядом с вами!
Внезапно у нее пробуждается прежнее любопытство:
— Но почему ты не пришел? — И тотчас она добавляет странным, отстраненным голосом: — Не мне — мертвым признайся!
Для Деяна этот вопрос страшнее лавины.
У каждого человека есть такой вопрос, от которого он бежит и все не может убежать.
Повернувшись к девушке спиной, Деян отходит и останавливается у окна. Зимние сумерки отражают в стекле его образ. Бледный, сгорбленный, виноватый. Отражение проецируется на город. Крыши в снегу. Будто горные вершины. Маркировка антенн. Черный задымленный снег. Окружающий мир, соединившись с отражением человека, обретает оттенок виновности.
— Я был против восхождения!
Сквозь прозрачное отражение в стекле он читает собственные мысли.
Это был акт протеста против мании рекордов, против показухи, против несогласия с руководством. Я оставил группу в трудный момент, потому что не хотел быть заодно с безумием. Я хотел отстраниться от риска. Я боялся, что одним ошибочным шагом уничтожу память всех моих прежних бесстрашных шагов. И этот-то мой поступок и оказался ошибкой!
— Нам было ясно, что ты против!
— Найден рассказал? — Деян изумлен.
— Сами дошли!
Взгляд его снова останавливается на оконном стекле. Город погружается в виноватую тень человеческого отражения. Они погибли в убеждении, что я нарочно бросил их в самый тяжкий момент. Как был разочарован каждый из них, как презирал меня в последнюю минуту…
— Я хотел отграничить себя от вашего самовольства! — Деян вслух возражает, в сущности, не Даре, а своему призраку в стекле.
И слышит слова призрака:
— Да, отграничение, противостояние, но не открытое. Почему ты не высказал свое мнение вслух? Почему не вступил в борьбу с неблагоразумием? Боялся, что обвинят в нарушении дисциплины? Ты был недостойно благоразумен!
— В определенном возрасте человек уже может отграничивать себя, — Дара сама стесняется того обидного прощения, что звучит в ее голосе.
Значит, дезертирство — вопрос возраста? — спрашивает Деян свое отражение. Боже, эта сгорбленная виноватая тень — неужели это я?
У прозрачного двойника почти старческий вид.
Да, я старею! Самая страшная форма измены — старость! Измена самому себе! Я дезертировал с того пути, который в юности сам избрал. Своей осторожностью, своим невмешательством я опроверг собственную молодость.
— Я не хотел ответственности! — произносит он вслух.
Это звучит уже как самообвинение. Внезапно Дара, поседевшая девочка, становится серьезной и озабоченной:
— Не теряй время понапрасну! — Голос ее звучит старчески.
— Почему я не погиб вместе с ними! — стонет Деян.
Ему хочется головой пробить этот невыносимый образ в стекле.
— Останови лавину! — Дара почти приказывает.
Деян вздрагивает. Медленно поворачивается спиной к своему отражению. Оно тает в зимних сумерках. Ужасающая догадка осеняет Деяна: она сошла с ума!
— Какая лавина, Дарочка? Нет уже лавины! — Он пытается успокоить ее, но не может успокоиться сам.
— Какая! — Она уже раздражена. — Плохо же ты соображаешь… Теперь ведь расследование начнется! И мертвые, мертвые будут во всем виноваты!
— Мертвых оправдала сама смерть. Виноваты только мы, живые! — Он отвечает не ей, а своим мыслям.
— Да нет! — прерывает его Дара. — Все свалят на погибших! Мол, вожак во всем виноват… И вообще, так, мол, им и надо!
— Беда растет, как снежный ком!
— Ты спроси вот этих женщин, сколько они перенесли!
На соседней койке иссохшее существо едва размыкает губы. Видно, она целый дом тащила на себе, как улитка — раковину.
— Ох, не спрашивайте! Все-то я спешила, спешила!.. Побежала на трамвай, а люди ну прямо гроздьями висят! Ухватилась, а нога соскользнула и — под колесо… Если бы знать… Ох!
С постели рядом откликается юная девушка:
— А у меня теперь руки нет… Вот, учусь писать левой…
— Как это? — смущенно бормочет Деян.
— Так. Мчались на большой скорости!
Она смолкает. В тишине словно бы материализуется поспешность. Все спешат. Быстрее, быстрее! К цели, к вершине, к концу пути! Задыхаются! Спешат к смерти! Выбирают самый прямой, самый опасный, самый крутой путь. Ускоряют темп. Видят одну лишь цель впереди, не замечают опасности. Быстрее! Цель — это быстрота. Быстрота нужна как воздух. Быстрее, еще быстрее!
— Вижу, машина наша вот-вот в грузовик врежется! Я выскочила на ходу. Очнулась — а руки уже нет. Говорят, повезло. Могла бы и голову потерять!
— Видишь! — Дара обращается к Деяну. — Вот и получится, будто мы сами виноваты, сами хотели попасть в лавину!
Дара все еще чувствует, как скрипит на зубах зернистый снег.
Им так много нужно сказать, что они молчат.
Деян собирается уходить. Он понимает: Дара еще не освободилась от лавины.
— Только пусть не смеют запрещать нам восхождения! — Она вскидывает забинтованную руку — белый снежный кулачок.
«Как я боюсь состариться, как Деян!» — внезапно думает Дара.
— Что будем делать, Дарочка? — Деян обернулся на пороге.
— Будем помнить…
Это — самое насущное!
Дара вдруг обнаруживает, что всерьез начала мыслить.
Она наслаждается этим мучительным процессом, она оживляет Асена.
Она уже знает, что скалы, облака, ветер, тишина — все ведет к нему…
Что со мной? Я — воспоминание!
Во мне — шестнадцать живых, шестнадцать частиц меня самой. Теперь они мертвы. Я потеряла себя. Они болят во мне. Я искалечена и брошена у дороги.
— Не преувеличивай, — кротко возражает ей Асен.
И снова она мысленно спорит с ним, опровергает его, а он подшучивает над ней. С ним она не может ни плакать, ни печалиться, только спорить или смеяться.
Она осталась в живых. Зачем? Чтобы остальные не умерли насовсем! Как спасти их в своей памяти, как сохранить их? Теперь моя память — единственный их мир! Это прекрасный мир!
— А я бы предпочел мир менее прекрасный, но более реальный! — возражает ей Асен. — Ведь это огромное счастье — жить, пусть одно-два мгновения, пусть в самых тяжких условиях, но жить! Одно мгновение — блаженная вечность! Пусть холодно, больно, пить хочется, висишь на скале, но ведь дышишь, мыслишь, надеешься…