— Вне группы нет жизни! — обрывает Дара. — Лучше бы погибла одна я! После своей гибели единица остается в групповой памяти. Но как пережить самое страшное, как остаться без группы? Нет в мире большего сиротства! Это не вас, это меня уже не существует! Нет меня, той, что жила в вашей общей памяти! Исчезли те мгновения, когда я была раскрасневшейся, ловкой, молодой, глупой и смелой, когда была сердитой, упрямой, влюбленной! Нет возврата, все осталось под снегом! Если у меня когда-нибудь и появятся друзья, они уже не будут знать меня прежнюю. Для них я буду всего лишь обломком, фрагментом самой себя. Они не узнают меня, отчаянную, двадцатилетнюю, меня больше нет!
— Не воображай себе, будто группа знала тебя, настоящую! Было нечеткое представление о тебе, сложенное из мгновенных твоих воплощений. Мы придумали некую личность, называли ее твоим именем и внушали тебе, что это и есть ты. А ты поверила!
— Ничего подобного! Пусть образ, созданный группой, был неверным, но он был необходим мне, ужасно необходим, понимаешь! Я опровергала его, отталкивалась от него, противопоставляла ему себя! Я боролась за то, чтобы обновить, изменить, совершенствовать этот образ! Ведь он содержал в себе не только вымысел, но и горькую правду. А теперь? Я повисла в пространстве. Как мне создавать себя, против чего бороться?
— Самым прекрасным в тебе было то, что ты резко отличалась от остальных. Ты была совсем особенная, необыкновенная. Никто не знал, что ты сделаешь в следующую минуту. Мы часто посмеивались над тобой… Ты — личность! Помнишь как тебя ругали? Но ты не становилась такой, как все! Наоборот, становилась еще более независимой. Ты меньше всех должна страдать от гибели группы!
— Нет, это невыносимо! Нет моей группы! Я бьюсь в пустоте! Я перестаю быть самой собой! У меня нет больше сил!.. Я ведь утверждала себя через это отрицание законов группы!
— Да успокойся! Вовсе ты не избавилась от группы! Она — в тебе! В тебе — наше дыхание, наш образ мыслей. Ты наша! Ты закалена огнем снега! Часть больше целого! Теперь ты — больше, чем группа! В тебе, с тобой — наш опыт, осознанный и неосознанный. Ты не одинока!
— Никогда еще я не была такой одинокой! Не с кем говорить на нашем общем языке! Я будто на чужбине и не могу вернуться на родину! Как мы чудесно болтали, ссорились, что-то не договаривали! Как молчал Рад! А помнишь «тимьян» — наше ароматное табу! В памяти звучит это запретное слово, звучит так печально, сладостно, осенне-упоительно, и я вспоминаю свою прежнюю доброту и дружескую озабоченность… Теперь вокруг меня — совсем другие люди, я все время молчу, а сердце мое превратилось в раковину — и звенит, шумит в нем наш исчезнувший язык!..
— Этот язык мог стать шаблонным, затертым. Ищи новую среду, создавай новый, свежий язык!
— Поздно! Тот возраст миновал! Теперь я всегда и всюду — чужая! Я говорю со своим акцентом. Я всегда буду казаться смешной, непонятливой. И все больше буду замыкаться в себе.
— Наш век — время групповой смерти. Самолет, автобус, грузовик… Внезапность и массовость… И угроза всеобщей гибели… Угроза уничтожения целых городов, целых народов… Смерть обретает новое лицо… И оставшиеся в живых — мертвее погибших… Что делать без своего народа, без языка, без прошлого и будущего? Страх уцелеть страшнее страха погибнуть!
— Помнить — вот единственное, что мне предстоит! Я должна сохранить в памяти группу, чтобы остаться в живых самой!
— Не идеализируй группу! Это самонадеянное существо МЫ затаило в себе опасность! Сам по себе каждый член группы мыслит и чувствует по-своему, но, соединенные в это МЫ, люди часто становятся противоположны себе.
— Нет! МЫ — это веселье, смелость. Это энтузиазм!
— И еще — страх. Самый страшный! Паника!
— Нет, самый страшный страх — это страх одного. Одиночество!
— Ты никогда не останешься одинокой! Мы — в тебе, в твоей душе! Но в тебе и общее чувство самосохранения, общий серый цвет. Смотри, в своем стремлении к этому МЫ ты можешь утратить себя!
— Во мне должны ожить шестнадцать, но не как повторение! Шестнадцать лучей должны преломиться во мне. Все равно, кто я — их отрицание или продолжение, отклонение, затемнение; я — их живая память!
Деян выходит из больницы. Куда теперь идти? Город сам похож на старую, запущенную больницу — грязные простыни снега на крышах, искалеченные деревца забинтованы инеем, по углам улиц-коридоров — потемнелая снежная вата.
Никто не ждет. Никто не ищет. Никто не зовет.
Ах да, ведь у него есть младший брат! Надо бы зайти, навестить. Они давно не виделись.
Он звонит с чувством человека, вернувшегося издалека, — узна́ют ли? Все дома. Приглашают его отпраздновать его счастливое избавление от лавины.
— Повезло тебе! — поздравляет брат.
— Нет! Нет!.. Лавины повсюду! Мы боимся, но сами не видим, чего боимся! Скорости, нормы, катастрофы, обиды, зависть, небрежность, коррупция, измена… Я все выскажу!… — Слова Деяна путаются.
Брат покровительственно похлопывает его по плечу: да ладно уж! Повезло тебе, ну и не вмешивайся!
И Деян вдруг осознает, что родной брат совсем не знает, не узнает его! Повезло! Какое страшное слово!
Брат водит его по квартире, рассказывает о покупках. В ванной — зеленоватый кафель, как в бассейне. По всей стране искал! Еле нашел, в Бургасе! Дефицит! Да еще пока довезешь, сколько хлопот, чтобы не побился!..
Деян недоумевает: что у него общего с этим человеком!
Если бы он был совсем чужой! Но ведь это — брат! И не узнает!..
— Быть человеком на земле — за это дорого платишь!.. — Деян меняет русло разговора.
— Да зачем ты все лазаешь по этим голым вершинам? Разве мало хорошего внизу? Что ты все за ветром гоняешься?
Говорить больше не о чем. Деян плетется домой. Поздняя ночь. Мысли в такт одиноким шагам:
«Один… Ты один… Один… Твои друзья познали самую сладкую общность — единство гибели! А ты теперь учись одиночеству!
Даже родной брат не узнал тебя. Или и не знал никогда? Где ты, настоящий? Только в памяти мертвых? И там тебя нет! Ты разочаровался в себе самом! Всю жизнь ты создавал себя и вот сам разрушил! Даже мертвые презирают тебя. Тебя нет!»
Дара сказала, чтобы он не терял времени, чтобы остановил лавину.
Деян осмысливает свое позорное избавление от гибели. Из учреждения в учреждение, по бесконечным коридорам, по лестницам… И это ожидание у дверей… Он разъясняет. Он пытается притушить огонь враждебности к безумию альпинистов.
— Давайте не будем пятнать чистую память о погибших. Все они виновны и невинны перед лицом смерти!
— Тогда кто же истинный виновник? — вопрошает бюрократический голос без лица.
Деян оглядывает кабинеты, шкафы, стены, папки с бумагами:
— Виновник? Что побуждает человека стать альпинистом? Или поэтом? Что заставляет нас выбрать крутизну, а не равнину?
— А вы, товарищ, как уцелели? Почему не погибли вместе с остальными? — В голосе звучит службистская беспрекословность.
А Деян ведет диалог с самим собой:
— Если бы можно было все вернуть назад, чтобы я пошел с ними и погиб!
— Почему ты не предупредил, не остановил их?
— Никто не мог бы остановить их!
— Почему не сообщил начальству?
— Меня сочли бы предателем!
Кто говорит с ним? Уже неясно!
— Вы заподозрены!
— Я виновен! Накажите меня!
— Вы, единственный в группе, были против этого восхождения. У нас есть сведения!
«Значит, в группе был доносчик? Кто? Мертвые не могут быть доносчиками!»
— Это были наши внутренние разногласия. Но я отступил перед волей группы!
— Вы солидарны с ними?
— Полностью! Только об одном прошу: не запрещайте молодым подниматься в горы! Люди тянутся вверх, туда, где свободно можно дышать чистым воздухом, туда, где простор!
— Никаких восхождений! — Безличный голос режет по живому. — Люди сами откажутся. Из-за вас!