Дара раскопала ботинок. Вот оно! Девушка еще яростней врезается в снег. Изнуренная лавиной, она приходит в себя, обретая молниеносность движений. И чем быстрее, тем больше сил прибавляется.
И Димо уже заражен этим неправдоподобным темпом. Юноша и девушка отбрасывают снег с таким отчаянием, словно это раскаленная лава. И одновременно отбрасывают сковывающий страх. Гонят смерть. Никогда еще они не были такими живыми!
Вот они освободили полузадохнувшегося, ослепленного снегом человека. Кто это?
Они ничего не боятся. Они поглощены огненной своей действенностью.
Поспешно, без тени усталости они поднимают и опускают закоченелые руки откопанного. Дыхание! Он приходит в себя.
— А, это ты! — Дара узнает Никифора. — Надо же, последние становятся первыми!
Никифор всегда следил за остальными — правильно ли они движутся, никогда не оглядывался. Теперь он видит горы.
Прозрение слепца.
Ничьи плечи не закрывают горизонт. Горизонт бесконечен, бел, волнообразен, словно океан, замерзший в самом разгаре бури.
Как же он ничего не замечал? Или это незнакомый пейзаж? Может быть, лавина унесла их далеко?
— Ты что, гор никогда не видел?! — выкрикивает Дара и хватает недавно откопанный Димо альпеншток.
Словно в пашню, вгрызается она в снежные массы.
— Стой! — догоняет ее возглас Никифора. — Глаза выколешь!..
— Я могла наступить на горло… — Дара боится произнести это имя…
Трое ожесточенно копают руками. Правая кисть Дары обнажена — лавина унесла перчатку. Но Дара не ощущает режущих прикосновений снега.
— Держитесь! — кричит она изо всех сил, чтобы долетело до тех, в снегу.
Димо бросает ей одинокую перчатку. Дара надевает и вздрагивает. Она ощущает теплоту. Кто носил эту перчатку? Они копают наугад. Никифор нащупывает чей-то палец. Чем отличается человеческое тело от аморфной массы снега? Оно имеет форму.
— Может, это сучок? — Никифор осторожно тянет синеватый отросток, боясь обломить.
— Или рука? — шепчет Дара.
Из снежных глубин возникает человеческая рука. Чем отличается человеческое тело от дерева? Движением. Рука недвижна — отрубленная ветвь.
Они изнурены. Но отдыхать нельзя. Они живы! Здесь только мертвым дозволен отдых!
Голова. Неважно, кто это. Человек. Освобождают его грудь от тяжкой массы спрессованного снега, словно сдвигают бетонную плиту, рухнувшую во время бомбежки.
Лицо в оболочке снега. По очереди — искусственное дыхание. Губы в губы. Теплые губы приникают к потрескавшейся ледяной корке безжизненных уст. Теплый воздух живой груди — в бездыханную грудь. Жизнь и смерть — в упор! Кто кого?
А внизу, на базе, прикорнув у смолкшей рации, Деян мысленно развертывает самую свою смелую спасательную акцию.
Вот он снова потерял след. Остановился, недоумевая.
— Где они могли пройти? — Вопрос задан ветру.
Но ветер с разбойничьим свистом пролетает мимо.
Деян подает знак спасательной команде. Но куда идти? В противоположную сторону. Наугад — испытанный человеческий путь.
— Где они? — Деян спрашивает горы.
Вершины оборачиваются спиной, они больше не верят ему.
Свою интуицию опытного альпиниста он, кажется, утратил вместе с утраченной группой. Возможно, и эта пресловутая его интуиция аккумулировалась в нем групповыми ощущениями, догадками, впечатлениями и внушениями…
— Скорее! Каждый миг — это потерянный вдох, это жизнь!
Спасение — вслепую. Он заблудился во мгле воображения…
Деян открывает глаза. Белые пчелы снега вьются перед окном, жалят его сердце.
Зачем — снег?
Наверх к погибающим.
Глаза Суеверного уже распахнулись. Три лица — над ним. Он дышит, приняв в себя их тройное дыхание. Снег на его губах тает, согретый ими.
Взгляд его возвращается издалека, из другого мира. Теперь ему известно больше, чем другим живым.
— Туда… К остальным… — вырывается у него вместе с первым вдохом.
Они слышат не голос, но дыхание…
Ноги его стиснуты утрамбовавшимся снегом. Невозможно высвободить их из этой твердыни…
Суеверный вглядывается в снежную зернистость. Да что мы, ослепли, что ли? Ведь это же роковое сочетание: кристаллическая структура свежевыпавшего снега, низкая температура! Это же лавина! Снег предупреждал нас своим зернистым шифром, а мы, увлеченные восхождением, не обращали внимания.
Гранулированный снег меж пальцев. Трое склонили голову. Снег леденеет в ладони четвертого. Лавинообразующий снег!
— Этот снег самый опасный! — произносит Никифор.
— Господи! — Дара падает на колени, словно снег — это крупные кукурузные зерна, а она — наказанный ребенок.
— Туда!.. К остальным…
Только теперь трое поняли четвертого. Слова его словно доносятся из другого мира. Им нельзя не подчиниться.
Усталые, измученные молодые люди продолжают вслепую копать снег.
Дара остается с Суеверным. Взбешенная собственным бессилием, плача от гнева, она пытается расковырять толщу снега, сцементировавшего его ноги.
Правая ее рука, принявшая тепло из чужой перчатки, движется с удвоенной энергией.
Снег рвет плотную ткань. Ногти в крови.
Наэлектризованный ее упорством, юноша одолевает тяжкое оцепенение и медленно высвобождается из ледяных оков. Наконец!
Но бесчувственные ноги словно бы не принадлежат ему. Они отказываются подчиняться приказам мозга. Суеверный собирает всю свою волю, сгущает ее в одно желание: сделать шаг! И… остается на месте. Казалось, такой отчаянной внутренней силой он бы горы сдвинул, а ноги замерли.
— Сними ботинки и растирай! — приказывает Никифор Даре.
Но Суеверный уже знает! Он торопится, пока не забылось. Ползет, остервенело роется в снегу, словно там — способность двигаться!
— Сюда! Сюда! — Это Никифор нащупал что-то живое.
Все бросаются к нему, Суеверный ползет. Руки у всех ободраны. Суеверный зубами вгрызается в снег. Бережно, чтобы не поранить чью-то живую кожу.
Показалась едва дышащая грудь. В снегу — причудливая впадинка, след дыхания.
Вытаскивают общими усилиями. Снежный кокон. Стряхивают снег. Лицо — в гримасе невыносимой боли. Рука сломана, откинута назад. Их движения причиняют ему боль, он словно рождается на свет из утробы снега.
Андро. Боль заставляет его очнуться.
Тело его — скорчившийся вопль.
Вдох — и он пытается вглядеться вперед. Неужели взгляд его по инерции устремляется туда, где прежде очерчивались силуэты двух влюбленных?
Горазд и Зорка были совсем близко друг от друга. Теперь их нигде нет. Влюбленные словно бы слились с белыми вершинами, что устремляются к вечности, так же тесно припав друг к другу.
Муки ревности отступают перед телесной болью.
Но, возвращаясь в мир живых, он заново обретает и любовное страдание. И страдание телесное на этот раз отступает. Одна боль облегчает другую.
Если бы человек мог существовать лишь в одном измерении, жизнь его была бы невыносимой.
Перед глазами Андро — опустелый горизонт.
Возвращение к жизни пугает юношу. Он вдруг обнаруживает, как ему не хватает тех, двоих. В сущности, ведь не сама Зорка была ему нужна, а именно любовь, любовь тех двоих, Зорки и Горазда. Эта любовь влекла и мучила, была горячей болью и сладкой горечью, в ней было все, что не сбылось в его собственной судьбе.
Это был его горизонт: две почти слившиеся воедино фигуры, обменивающиеся едва уловимыми жестами взаимности. Может быть, в своем воображении он делал их куда более нежными, чем в действительности. Эта сопутствующая ему воплощенная взаимность наполняла живой жизнью его бытие. Нет больше тех влюбленных. Похолодало в мире. Мир без пульса.
Андро знобит. Он едва жив, рука сломана, но он приподымается, он ищет глазами, где могут быть те двое. Нечеловеческим усилием он движется туда, где думает найти их. Где-то там, на первом извиве. Одной рукой он, почти теряя сознание, копает снег.