А между тем поиски продолжались и, разумеется, не могли не продолжаться, пока существовали экономические и политические условия, их порождавшие.

Некоторые данные самого последнего времени утверждают нас в нашей уверенности.

Увенчались ли поиски Беловодья успехом или не выпало на долю никому из искателей дойти до его пределов?

Нынешний читатель без раздумья решит этот вопрос, но для русских людей того времени вопрос этот решался иначе.

В самом деле, целые семьи из разных углов нашей необъятной страны уходили на поиски Беловодья. Некоторые из них, как мы видели, возвращались после долгих и бесплодных поисков. Никого, даже самих путешественников, это не могло однако убедить в том что Беловодья нет на свете. Тот, кто не находил дороги в счастливую страну, еще не мог утверждать, что ее не существовало.

С другой стороны, у многих на памяти были те семьи, которые, отправляясь на восток, никогда уже потом не возвращались на родину. Погибали ли они и пути? Устраивались ли где-нибудь новоселами? Или достигали границ прекрасного Беловодья и оставались там навсегда, не имея ни нужды, ни охоты сообщать о своей судьбе на родину?

И то, и другое, и третье — все одинаково было возможно, одинаково вероятно.

Уже одного этого было достаточно, чтобы легенда о Беловодьи не умирала. Беловодье было для темных, религиозно настроенных масс единственным лучом среди беспросветной нужды и гнусного произвола.

И оно влекло на восток все новые и новые толпы беглецов. Они рассеивались в горах Алтая, в степях Казахстана, в глухой сибирской тайге.

Как бы заключительной главой этой огромной исторической поэмы о Беловодьи является и совсем недавнее, всего лишь год назад, открытие старобрядческих хуторов в Енисейской тайге.

Вот как было рассказано об этом в «Красной Газете (№ 333 от 3 декабря 1928 года).

«В прошлом году летом к пароходу «Кооператор», рейсировавшему в верховьях Енисея, вышел из тайги старик, одетый в какую-то домотканную хламиду, и, пользуясь остановкой парохода, подал капитану Ильинскому прошение. Оно было написано на толстой старинной бумаге церковно-славянскими буквами и начиналось с такого обращения: «Великих Енисейских вод обладателю…» В прошении рассказывалось о том, что в глубине тайги живут отрезанные от всего остального мира православные русские люди, неизвестные властям, которые страдают от голода и холода и которым надо помочь.

Старик говорил тоже на каком-то древне-славянском языке. Толком объяснить, где именно находятся люди, посылающие прошение, он не мог и скоро опять ушел в тайгу. Прошение его привезли в Красноярск, сдали в музей краеведам, а о старике пошла молва, что это был сумасшедший.

На этом дело и кончилось.

Но вот недавно, нынешней осенью, охотники-промысловики, бродя в поисках пушного зверя по северу Тутало-Чулымского края, действительно, наткнулись на неведомых людей и обнаружили девять поселков и шесть хуторов, о которых до сих пор никто ничего не знал. Эти диковинные поселения найдены в верховьях таежных речек Читалыгач, Кандот, Чейнаде, впадающих в речку Чичка-Юл, приток Чулыма. До границ Красноярского округа от этих поселков сто сорок километров, а до Томского округа — сто пятьдесят километров. Пробраться к ним чрезвычайно трудно, ибо колесных дорог нет, а есть только глухие таежные тропы, заросшие травами, заваленные буреломом.

Население хутора «состоит из староверов, говорит на полуславянском языке, не имеет ни имен, ни фамилий (вернее, скрывает их), и каждый называет другого братом. Занимаются исключительно пчеловодством и охотой: добывают пушнину и мед. Уклад жизни — старозаветный, граничащий примерно с бытом XVII века. Но здесь есть и советские товары. Мануфактуру и прочее сюда доставляли, как выяснилось, скупщики-спекулянты, которые одни знали пути в этот район и безнаказанно обирали его жителей.

Никакой прямой связи со всем остальным миром таежные староверы не имели, никакие власти их не тревожили. Теперь туда направлена специальная экспедиция, которая зарегистрирует поселки и введет их в состав СССР»[26].

Сообщение это газета заканчивает мнением известного сибирского краеведа А. Р. Шнейдера, который заявил по поводу открытия:

«При наших сибирских просторах и оторванности таежных районов от городов и административных центров, да еще при наличии бездорожья и почти непроходимых дебрей мы еще немало откроем таких «америк». Староверы всегда имели тенденцию уходить в самые глухие места и там скрываться от грешного мира. Сибирские просторы и дебри представляют для них в этом отношении удобный край, где есть полная возможность скрыться. Поэтому, сколь ни сенсационно открытие девяти поселков и шести хуторов, ничего особенно неожиданного в том нет. Наоборот, надо ждать новых открытий, не менее любопытных».

Приобщение к современности всех этих беловодцев, скрывающихся в тайге, горных ущельях или; степных просторах, привело бы, вероятно, их к убеждению, что методами социальных революций государство справедливости, труда и свободы будет создано значительно раньше, чем найдется легендарное Беловодье.

Вячеслав Новоселов

БЕЛОВОДЬЕ

Повесть

Панфил еще в детстве любил послушать, как отец рассказывал про прежнее.

Отец его, чернобородый, весь будто выкованный великан, был лучшим на Алтае кузнецом. Никто не умел ни по длине, ни по калибру отливать таких стволов, какие выходили у Панкрата.

Бывало, долго собирается и много думает над каждым кусочком железа, а потом тряхнет нечесаными прядями волос, ядрено кого-то выругает и пойдет на речку, к кузнице. В это время Панкрата не трогай: ничего не поймет, ничему не удивится; стоит часами над огромной наковальней и, сдвинув брови, плющит молотом упругое железо.

С ним неотступно Панфилка. Проберется, крадучись, в кузницу, юркнет под мех и следит оттуда за каждым движением отца-великана. Отец тяжело налегает на меха, хватает клещами железо, нагибается за молотом, но одному неловко, и Панфилка, пользуясь моментом, неуверенно выглядывает.

— Тятенька, я покачаю мех?

Тот удивленно смотрит в сторону чувала, щурит правый глаз и раздраженно сопит носом.

— Между ног пролезет, окаянный! Не увидишь! Ишь, куда забился!.. Инструмент туда кладу… а ежели бы я тебя калеными клещами тыкнул в харю-то? Соображай!

— Я, тятенька, вижу, увернусь!

— Увернусь! Ну, да качай уж!

Панфилка кубарем летит наружу, берет, как опытный кузнец, обмызганные кончики веревки, мех злобно пыхтит, а в такт ему пыхтит и Панфилка.

— Стой! Ты! Леший… Видишь, в горне пусто. Неча зря буровить.

— Тятенька, чтоб не потухло.

Но Панкрат уже не слышит. Жилистые темные руки, шутя, играют раскаленной полосой, а на лице — и тоска, и надежда, и удаль.

Панфилка раскис, обессилел и давно весь в поту, а отец все покрикивает:

— Ну, поддай! Поддай еще! Еще поддай!

Наконец, когда железо принимает форму длинного ружейного ствола, Панкрат твердо ставит молот к наковальне и садится на обрубок. Панфилка только этого и ждал.

— Зашабашили, тятенька?

— Зашабашили, брат! — кричит весело отец. — Ну, Панфилка, ружьецо удастся!

Панфилка сияет.

— На козлов, тятя, пойдем?

— На козлов? Нет, тот зверь покрепче, на которого пойду. Да… Ну, на кого там случится. Сам еще не знаю. Подрасти немножко — расскажу.

Панкрат запускает кулаки в густую бороду и, облокотившись в колени, сидит так долго-долго, необычно задумчивый.

Панфилка недоверием обижен; но заспорь с отцом — прогонит. А впереди самое интересное: надо заготовить и инструмент, и ствол, потом сверлить, потом прицеливать. Много работы еще!..

Так бывало в детстве.